На мой взгляд, например, премию по прозе должен был получить — наконец-то — легендарный Шинкарев, выдумавший Митьков, с его смешной и трагической книгой. Получила Елена Чижова, тоже дерзкая и одаренная, хотя и не такая заслуженная. Ну что ж. Все — в духе игривой музы, в рамках литературы, в рамках интеллигентного существования. Питер есть Питер. Пока.
То, что Сокуров — мастер режиссуры, он дал понять всем собравшимся в Доме кино еще до начала фильма. То есть — фильм должен бы начаться уже давно, но чисто сокуровская атмосфера мучительного, напряженного ожидания царила в зале очень долго, а фильм все не начинался.
Продолжалось это столько, сколько хотел режиссер: умеет себя подать. И наконец, минут через сорок эта томительная атмосфера слегка разрядилась — но ненадолго. В нужный (для него) момент режиссер с труппой все же появился. Первое испытание фильмом Сокурова, состоявшееся еще до фильма, было позади.
Группа, снявшая фильм, в полном составе поднялась на сцену. Потом один известный общественный деятель с волнением, несколько неожиданным при его партийном прошлом, сообщил нам, что сокуровский фильм — это предупреждение всем тиранам. Все захлопали, и наконец-то в зале стемнело. Но — на экране как-то не рассвело. Туман (видимо, утренний) был непроницаем. Все застыли в привычном уже ожидании, надеясь что-то разглядеть и услышать, и при максимальном старании это удавалось. Да, умеет этот режиссер создать атмосферу, подчинить себе, добиться напряжения всех чувств! Этим и гипнотизирует.
В зале никто не шевелился: вдруг прослушаешь или проглядишь что-то важное — но вроде бы долгое время ничего важного в тумане не происходило. Но вот кто-то, почти неразличимый, прошел через луг, попыхивая трубкой. «Сталин!» — сказал кто-то знающий. Правильно говорят, что режиссер этот работает для избранной аудитории, для самых эрудированных и догадливых.
Томительное ожидание тянулось. Обещанный Сталин, с которым связывались какие-то надежды на начало действия, все не появлялся. А пока мы в густом полумраке с трудом следили за физиологически весьма неприятной сценой пробуждения и умывания полупарализованного старика с бородкой. «Ленин!» — удивленно сказал кто-то. Ленин, как и Гитлер в предыдущем фильме того же мастера, и так же, как не менее знаменитый кинематографический ежик, пребывал в глухом тумане очень долго. Все понимали, что это режиссерский метод — публика тут собралась подкованная — и все терпеливо ждали. «Что он сказал?» — спросил кто-то. На дурака зашикали: неважно, что сказал. Главное — метод. Томление нарастало. В прежнем фильме можно было еще понять, зачем он так долго держит в тумане Гитлера (кто хочет Гитлера видеть?), но здесь... Мучительно хотелось увидеть родные ленинские черты как-то почетче.
