— Степан Ермолаич! Что с вами? Кто-то обидел?
— Меня обидишь, как же! — гордо произнес он. — Просто лежу тут, слушаю: до чего же в Америке плохо живут!
И это помогало ему лучше всякого наркоза.
Даже и мое, вроде бы вольное, поколение успело хватить этого наркоза «личной ответственности за мировые проблемы».
Помню, как сидя на одной парте по трое, и часто лишь один из троих был относительно сыт, остальные голодны, мы, тем не менее, страстно внимали учительнице литературы, которая читала рассказ о несчастном мальчике-кочегаре, застрявшем в пароходном котле, которого безжалостные капиталисты сожгли, чтобы не задерживать отплытие.
До слез волновала нас и судьба умирающего итальянского каменотеса, вдруг исчезнувшего в ту ночь, когда он должен был умереть. Под утро он вернулся домой промокший, окончательно умирающий. Он попросил поднести его к окну и умер со счастливой улыбкой. На озаренной утренним солнцем скале над городом все увидели вырубленные им за ночь гигантские буквы: «СТАЛИН!» Ради этого стоило жить и умереть.
И наивно надеяться на то, что в такой стране, как наша, это безумие когда-нибудь кончится.
То же и в наши дни. Целыми сутками толкутся здоровые мужики у недостроенного Гостиного двора, и каждый из них знает, как спасти Россию! Ничто меньшее (как, например, их собственная жизнь) их не интересует — вид у них неухоженный, и лишь глаза горят.
Мой друг, хирург, рассказал мне удивительный случай. Одному человеку жена по неизвестной причине отрезала самый важный мужской орган. Лишь тяжелой операцией удалось спасти жизнь.
Наутро врач зашел к нему в палату — и рухнул от хохота. Прооперированный, нацепив очки, строго просматривал газету — не произошло ли что-нибудь чрезвычайное в мире, пока он отрезан тут?
— Кажется, — сказал мой друг, — я понял жену!
Но бунт ее был бесполезен. Пациента волновали лишь крупные проблемы! Да, под таким «наркозом» возможно все: отрежут и голову, а мы и не заметим. Наутро потребуем газет.
Думаю, что наше поколение уже «выдохнуло» то, что у него было в душе. А было немало. Ощущение прелести жизни, раньше запрещенное. Чувство свободы, легкости счастья, которое по прежним законам обязано было быть трудным — а мы его сделали легким, доступным сразу, а не после тяжелых испытаний, как требовал сталинизм и русский реализм, кстати, тоже. Впервые в советской истории герой просто мог идти по улице и наслаждаться окружающим, не совершая никаких подвигов. Эта свобода пьянила, возбуждала нас необыкновенно. Упругость плоти, блеск слова, аромат остроумия, дерзости, неподчинения откопали мы. За то и слава. Примерно три десятилетия так и было: только шестидесятники и примкнувшие к ним. Теперь ясно, что то упоение красотой слова, иронией, тонкостью мысли, скрупулезностью рисунка могло родиться лишь тогда и только среди нас, веселых «прогульщиков социализма».
