— Именно поэтому, что мне надоела ложь. В те времена я считал ее мрачной необходимостью, но сейчас? Общий цинизм достиг апогея, и я не могу выносить, когда мне указывают, какую часть правды я должен говорить! Самая страшная ложь появилась в наши дни, она как бы целиком состоит из правды! Но не из всей!
Дальше пошла взволнованная исповедь. Сусанна скучала. Когда времени осталось минут пять, я вызвал-таки его на кухню.
— Извини. Маленькое отступление. Мы, вообще, собираемся прикасаться к ней?
Оскорбленный, что ему заткнули рот, Фома ответил холодно:
— Мне все равно. Если хочешь — ты и прикасайся. А мне она не нравится: не врубается в то, что я говорю!
— Мы за этим ее позвали?
— Ах да! Конечно, Некрасов и Достоевский заинтересовались бы ее нелегкой судьбой и все описали. Но мне кажется, она пришла к этому делу сама, абсолютно сознательно!
— Я бы не назвал ее отношение к делу таким уж сознательным, — вздохнул я. — Ну ладно.
— Ну... кончили? — насмешливо проговорила она, когда мы вернулись. — Тогда я пошла.
— Могу я позволить себе такое... хотя бы раз в году? — проговорил Фома. — Делать и говорить то, что мне хочется?
— Видимо, да. Хоть ты и отказался от высокооплачиваемой работы, но, видимо, да.
Я вежливо проводил ее до двери.
— Извините, — пробормотал я.
— Так я ж понимаю, интеллигентные люди, — успокоила она.
— Она была нужна нам... как затравка! Щи из топора! Как дрожжи свободы! — он хорохорился, но постепенно пыл его угасал. Видно, свобода должна быть дорого оплачена, пусть даже из своего кармана, лишь тогда она по-настоящему пьянит! А когда деньги и силы кончились...
Мы еще успели к друзьям.
— Так быстро? Ну? Хотя бы чокаться с вами не опасно? — издевались товарищи. Но Фома был горд, улыбался снисходительно. Я тоже.
— Так и сидите тут?
Наутро я провожал его на огород. По пути мы заехали за фанерой, принайтовали ее к багажнику, четыре листа. Концы веревок свисали, как флаги... Поражения... или победы?
— Да, обошлась нам эта фанера! — вздохнул я.
— Не фанера, а свобода. Свобода стоит того... Ну спасибо тебе!
— Тебе спасибо.
Вряд ли мы так встретимся на следующий год, еще более вряд ли — на послеследующий. И — уже никогда.
И, трепеща фанерою, он умчался.
Единственное, что утешало
Недавно, по пути из аэропорта такси свернуло с перекопанного Московского проспекта, пытаясь прорваться в центр окольными путями, и я оказался на почти забытой, «как-то вылетевшей из памяти улице, среди длинных плоских домов. Господи — а я ведь прожил здесь больше двадцати лет — и как легко и, главное, охотно все забылось! Неужто здесь не было ничего хорошего? Как жаль мне, в таком случае, себя! Больше двадцати лет, всю «сердцевину молодости», «сердцевину жизни» я прожил здесь! И нечего вспомнить. Жизнь была так же пуста, как эти улицы.
