— Ну, а вы что ж? — добродушно сказал нам Коля-Толя.
Никита прыгнул туда и тоже присосался. Я же пытался устоять хоть на самом краешке разума.
— Так что же... нам тоже тащить?
— Ну а что же? Катер-то ваш? — Он даже удивился.
Я потер лоб. Да, нелегко разобраться в извивах рыночной экономики... Выходит — мы сами наняли себя на тяжелый, изнурительный труд за наши же деньги? Не понять. Как-то слишком стремительно вплыли мы в рыночные отношения!
— А, — неопределенно произнес я.
Коля-Толя как раз только закончил пересчитывать наш «вклад» в рыночную экономику и спрятал деньги в пиджак.
— Ну вот. А ты говоришь — подшипник! — с укором сказал он, попрекая, видимо, нас незнанием жизни, равнодушием к нуждам людей.
Заправившись «горючим», мы «запряглись».
— А ты-то чего там? — воинственно сказал Коле-Толе шишковатый.
— Так я ж за рулем! Знаю фарватер тут, слава богу! — Коля-Толя встал за штурвал.
Раньше партия была наш рулевой, теперь — этот!
Пошло не очень тяжело... хотя впечатление было, что тащим-то мы с Никитой, впереди нас канат как-то провисал.
Солнце уже село на крыши. Было, в общем, неплохо! У каждого моста мы делали привал, снова угощали себя, ну и наших коллег, разумеется, ящиком гара-еры. Под мостом смело шли вброд — через ограду моста катер было бы трудно протащить... Что за прелести тут! Сенной мост, Кокушкин (где «Александр Сергеич Пушкин с мосье Онегиным стоит»), Вознесенский, Б. Подьяческий, Львиный... когда-то давным-давно, в другой, кажется, жизни, мы проплывали под похожим мостом, с крылатыми львами... Но тот мост, кажется, назывался Банковский? Как это было давно!
С каждого «привала» мы поднимались все менее охотно — у Харламова моста мы залегли надолго. Никитушка вольно раскинулся у корней тополя, ворот расстегнут, сияют глаза. Теплое солнце плавится в воде.
— А ты знаешь — я давно мечтал так отдохнуть! — произнес Никита.
— Ты знаешь... я тоже, — ответил я.
Следующий привал оказался последним. Чего и следовало ожидать. Наши силы тоже не бесконечны. Седьмой ящик гара-еры!
Тем более — и по душе все сошлось. Никита плакал, и я знал почему. Вон там, в комнате за витым балконом, затемненной ветками тополей, он был счастлив, отдыхал от жены, от бессмысленного антиквариата. Вольготно раскидывался на драной тахте, вздыхал радостно, закуривал «Беломор». Мать его, репрессированная аристократка, тоже дымила нещадно. Беседовали, небрежно переходя с английского на французский, с французского на немецкий... С кем теперь сможет Никита так говорить? Тут скоро даже английский забудешь! Чтоб не мешать им, я выходил на балкон. Меня они тоже любили. Вера Владимировна понимала, что я стою, как щит, между Никитою и его женой — и при этом стараюсь сделать так, чтобы они не расходились. Ирка столько для Никиты делала!.. что трудно перенести.
