Да. Неспокойная ночь! Спят ли они там? В такой дождь — навряд ли! Засыпая, я почему-то вспоминал рассказ отца, как зимой у них в избе ночевал теленок. «Потопчется, потопчется, словно что-то ищет, потом уляжется, свернется — и обязательно вздохнет. „Мам, — я спрашиваю. — А почему он обязательно вздыхает?” — „А это он одеяльце на себя натягивает, сынок!” И я тоже вздыхаю — натягиваю одеяльце!»
Некоторое время я просто спал, потом пошли короткие сны, требующие обязательного действия: куда-то идти, кому-то объяснять. Знаю уже их: мочевой цикл. Переполненный пузырь зовет в дорогу: Фрейд тут и не ночевал. Фрейд тут вообще давно не ночевал. Но надо подниматься.
Покачиваясь, пришел в туалет, широко распахнул дверь, врубил свет. Там, застегнутый, строгий, прямой, сидел етишинский редактор, держа руки на коленях.
— Погасите свет, — произнес он тихо, сквозь зубы. — За нами могут следить.
— ...Здесь?
— Всюду. И, кстати, уберите это — у нас серьезный разговор.
— А, да... Слушаю.
— Я могу передать вам те бумаги.
— Насчет Есенина и Зорге?!
— Не кричите так громко... Нет. Пока что — насчет полковника Етишина.
— А. Слушаюсь!.. Ну?
— Но не здесь же!
— А. Да.
— Знаете Военно-морской музей?
— Обожаю.
— Зал торпед. Четвертая торпеда от входа. Послезавтра, в два часа дня.
Послезавтра я, надеюсь, буду отсюда далеко.
— Только не вздумайте уезжать!
— Есть!
То есть — нет. Бежать, скорее бежать до самого Лишай-города, где человек, говорят, лишается памяти навсегда.
— До свидания. Я уйду тут. Через трубу.
— Это разумно.
— Все.
— Всего вам доброго.
Я закрыл дверь, задвинул защелку. Потом смотрел на себя в зеленоватое зеркало в прихожей.
— Все! Больше твои галлюцинации я обслуживать не намерен! Спи.
Улегся. Но никак не заснуть. Гулко рушились миры, айсберги и торосы — краем сознания я понимал, что это размораживается отключенный холодильник, но сознание утопало в чем-то глобальном, межгалактическом! Да, такой бурной ночи я давно не проводил!
Проснулся я от какой-то странной тишины. И свет из окна был необыкновенный — мертвенный, хотя очень яркий. Что-то он мне напоминал. Какое-то дальнее время года. Я подошел к окну. Подоконники на всех этажах, кроме самого верхнего, и сам двор, и крыши машин были покрыты белым пушистым снегом. Я стоял не двигаясь. Резко затрезвонил звонок. Я испуганно схватил трубку. Голос Любки:
— Это ты все устроил?
— Что? — Я еще не верил своим глазам.
— Все это безобразие. Весь город в снегу. Твои страдания? В смысле — старания?
