— Хм, — сказал отец, — можно бы. Можно пригласить. А потом, глядишь, так и пойдет — мы к ним, они к нам. Я с Алексеем в шахматы...
— А я с Татьяной на кухне там чего! Ну так пригласишь?
Отец молчал.
— Да нет, — сказал он наконец, — не стоит. Да и не придут они.
Мама ушла на кухню.
4
На следующий день из школы домой я бежал и прибежал весь красный. Дома я снял шапку, и от головы пошел пар.
— Ты чего, сынок, такой веселый? — спросил отец.
Я залез в шкаф, зарылся в чистое белье и оттуда стал кричать, что сегодня братья Соминичи пригласили меня в баню.
— Ну, — обрадовался отец, — это как же?
— А вот так, — гулко кричал я из шкафа, — подходят они ко мне на перемене и говорят: «Горох, мы сегодня в баню идем. Пошли с нами!»
Тут все из шкафа свалилось на меня, я запутался в полотенцах, майках, пододеяльниках. Отец помогал мне вылезти, и мы оба смеялись.
Кое-как мы запихали все обратно в шкаф.
— Мать, — закричал папа, — собери-ка Александру белье! Он в баню идет.
Папа надел пальто и куда-то вышел. Вернулся он скоро и достал из кармана длинный батон. Я взял его в руки и увидел, что это не батон, что это такая красивая мочалка. Она пахла, как целый стог сена.
— Вот, — сказал отец, — чтобы уж все было как следует.
Тут меня всего так и пронзило, даже слезы брызнули, так и захотелось забросить эту мочалку куда подальше!
Через десять минут я шел по улице с набитой сеткой и вдруг увидел впереди Соминичей, — один чемодан на двоих. Я догнал их. Они молчат. И я молчу. Они остановятся — и я, словно мне шнурок нужно завязать.
Вдруг один из них меня заметил и толкает другого.
— А ты что? — говорит ему другой. — Забыл? Мы же его в баню пригласили. Ну что, Горох, собрался? Трусы не забыл? А полотенце? А мочалку?
Как он про мочалку сказал, так я чуть не свалился прямо тут, у бани!
— Ну вот, — удивился Соминич, — а чего я такого сказал?
В бане было тепло, хорошо, тазы звенели. На трубе, под самым потолком, сидел голубь. Он вспотел, был совсем мокрый и, видно, сам был не рад, что сюда попал. Все столпились внизу и обсуждали, что делать с голубем.
— Да выпустить его надо на волю, — говорил краснолицый священник с крестом.
— Да, выпустить, — говорил длинный парень в запотевших очках, — он же сразу обледенеет.
Но тут один, коренастый и весь разрисованный чернилами, вдруг выругался, растолкал всех и полез по трубе, покрытой капельками. Он долез и снял голубя. Голубь затрепыхался и когтями порезал ему руку. Но он только засмеялся и прямо спрыгнул на скользкий кафельный пол, проскользил по нему и остановился в глубокой мыльной луже. Он погладил голубя, — голубь был взъерошенный, даже видна была его кожа. Разрисованный погладил голубя и посадил его пока под перевернутый таз.
