Потом они сделали в стоге сена пещеру и сидели там, прижавшись коленками. Потом он поцеловал ее с замиранием сердца, и ему было страшно и противно, губы у нее были мокрые. Потом он понял, что любовь прошла мимо, не раскрыв своего лица.
Как тяжело давление земли, как равнодушно все ее цветенье... Став бестелесной, девочка каждый год в день своего рождения появлялась у места своего захоронения, невесомо опускалась у могилы и задумчиво шевелила траву, как волосы земли. Потом рядом с ней поместили труп мужчины с бородавчатым носом и иссохшей совестью, и больше здесь никто не появлялся.
Как скорбна красота ее чахотки (это была совсем другая девочка, старше той, дочки летчика, и у нее была чахотка), как призрачен румянец впалых щек (почему он полюбил ее?), как грациозна осторожность ее порывистой походки (она была длиннее его раза в полтора с четвертью), как огненен внезапный взор огромных глаз (какого цвета?).
Потом он написал для нее стих, хрипло дышащий любовью, потом еще один стих, едва дышащий любовью, потом третий стих, в нем любви, пожалуй, не было, а был только хрип. Потом она вылечилась, выросла, вышла замуж. Удачно. Родила дочку. Удачно. Потом вторую. Удачно. Третью. Удачно. Муж сказал: хватит. Однажды они ехали на юг на машине всей семьей, — она, муж (он к тому времени сделался доктором каких-то наук, чем втайне весьма гордился и втайне немного обижался на жену, когда думал, что она этим не гордится) и три дочки (как они поместились, толстухи, на заднем сиденье, они не знали), и когда машина отъехав порядочно за пределы города N, вдруг вбежала на холм, с которого внезапно открылся неохватный простор полей, засеянных пшеницей сорта “рекордистка-147”, а среди колосьев неожиданно заголубели акварельные мазки сорняковых васильков, она сказала мужу:
— Останови.
— Ты чего? — пошутил он. — До ветру прогуляться?
Она ничего не ответила, нахмурившись, вглядываясь в воспоминания напряженно (когда проезжали через город N, какой-то поворот улицы, где на углу стоял двухэтажный кирпичный дом с оббитыми стенами, напомнил ей, как звук издалека, знакомую мелодию любви), потом вышла из машины, выставляя длинные и все еще стройные ноги, и пошла в поле к акварельным василькам. Там она опустилась на колени под тяжестью переполнявшей ее печали и, закрыв лицо длинными пальцами в золотых кольцах, вздрагивая полными плечами, зарыдала сладко и страшно, повторяя бессмысленно: “Боже мой, за что? за что? за что?”
