— Послушайте, господа, что писали «Московские ведомости» в нумере от марта 1869 года: «Печать для того и создана, чтобы служить органом гласности. Ее главное назначение приводить в известность все замечательное, что делается вокруг. Чем обширнее и лучше исполняет она эту задачу, тем ощутительнее приносимая ею польза. Весьма естественно, что известия, сообщаемые газетами, не всегда могут быть достаточно точны и полны. Но где гласность стала всеобщею потребностью и где она не стеснена в своем развитии, там известия быстро сами собой приходят в соответствие с действительностью.» А, каково? Еще в прошлом веке! — Теоретик заканчивал цитацию, аккуратно убирал в портфель сборник передовых статей «Московских ведомостей», оглаживал бородку в академической манере оглаживания бородок, смотрел гордо:
— И так будет повторяться каждые сто двадцать лет. День за днем, естественно, с поправкой на технологию знаний, будет повторяться то же самое, — сезон давления, сезон застоя, сезон перепахивания, сезон сбора урожая, то же самое с затухающей силой.
Все это было, казалось, определено заранее: чувство, как предварение мысли, соучаствовало в тайне, а сама мысль — в царстве догмы, законной наследницы традиции, становилась в момент своего рождения преступной; мыслитель — всегда преступник, независимо от того, куда он направляет свою мысль или куда она его введет — «ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынести из него»[1] — границы фантазии — нереальной реальности — отделяли миры каждого от миров другого каждого в этом нереальном, не вольно свободном, а навязчиво бредовом мире; за границами полета, возможно, была другая нереальность — третье пространство небытия.
Теоретик все сводил к нулю, и был счастлив, все — к нулю: жизнь, природу, человека, историю, правительство, все остальное. Возможно, все на свете составляло для него предмет рассуждений о нуле.
— Нуль! — восклицал он. — Вот самый моральный облик всего. Он никого не обижает, ни на что не претендует, сам в себе хранит свою полноту. Я же — меньше нуля, я — социальный вирус, бактерия социального брожения, даже если в знаменателе моем — резонерство, а в числителе — всякое отсутствие целей. Я — седьмая ступень ничтожества, величина, по сути, отрицательная.
— А где точка отсчета? — с мягкой иронией возглашал бледнолицый Гаутама, к началу лета он начал бледнеть и все чаще мечтал о переселении в Индию. — Мы можем что угодно принять за точку отсчета, если договоримся о масштабах.
