Напротив Оленицы показалась деревня Юково, где я была несколько лет назад.
Мы проехали тоню Жемчужную, на ней явно были рыбаки, но Гринька, пригревшись, спал на парусе, нас так славно тащили в деревню, что эта последняя на острове населенная изба осталась у меня на совести. — Там так же косят или добывают туру, — утешала я себя, но сама знала, как непохожи не только одна рыбацкая деревня на другую, но даже и стоящие рядом тони.
Наконец показалась деревня. Мы вошли в реку и подошли к складам.
Анфисьи Степановны дома не было, дверь она приперла палкой.
Я сняла сырые сапоги, прошлась босиком по полу, поискала в печи — холодная картошка, рыба, сухой опрокинутый самовар на столе, ушла в свою комнату и заснула.
Вечером к нам пришли гости. У Анфисьи Степановны был день рождения. Она носила на стол пироги, рыбники, стаканы. Все мне были знакомы еще по тому моему приезду. Хозяйка подавала, угощала, но сама старалась не пить.
— Я никакая пьяница, чтобы эстолько пить.
— Вера тоже никакая пьяница, а выпила, — ставили меня в пример.
— Я в Ленинград собираюсь, — говорит хозяйка.
Племянник ее оживился: «В Исаковский собор заберешься, люди оттуда, как мушинки».
Все складывалось, слаживалось, становилось все шумнее, жарче, веселее, и вот уже все поют старинные поморские песни. Слов сразу не разобрать, но они угадываются.
Хозяйка угощает соседку по столу — старуху ее лет.
Вот на дороге перед окнами встретились и остановились, о чем-то разговаривая, две женщины.
— Ишь, жоночки у нас стоят, руки на зади, какеи они вопросы решают? — начала Анфисья Степановна.
— Что они мужевьям помогут? — подхватила гостья. — Что он ей мало налил? Так она по коробочке смерит, чтоб поровну.
Я заметила, как ревниво следят старухи за теми, кто работает теперь, как не могут они смотреть на отдых, не прощают молодым своей нелегкой жизни.
— Теперь не хитро. Вот мы, бывало, хлеб добывали, — продолжает Анфисья Степановна. — Мы бедно жили. Мать у меня из Сумпосада, отец рыбак. Женился на нас. Нарожались трое ребят. Жили-были мы. Потом сгорел у нас дом. Помню, перед пожаром мы спали маленьки на полу. Пришла курица из подполья, исклевала нас в кровь. Мы ревили. А это хозяйка домова курицей обернулась.
Отец шел через реку в распуту да утонул, в полынью пьяный зашел. Осталось у нас в котле муки фунта три, да после пожару ни чашки ни ложки, мать ходила горевала да нас ростила. Гриша ревит: «Дай хоть кусочек-то!» Я и говорю: «Пойду-ка я в няньки», — а мне годов пятнадцать. А мама говорит: «Пойди, Фиса, в Сороку (теперь там Беломорско-город), рыбы снеси да ягод сухих и сама прокормишься».
