Она задергивает занавеску, ставит на прежнее место жестянку с геранью и оборачивается к гостям.
— Мы пошли со старухой, до Сумы дошли, а этта старуха говорит: «Я больше идти не могу, ты как хочешь, а я здесь просить буду». Истощала она.
У меня тетка была в Суме.
— Мы, — тетка говорит, — за дровамы пойдем и тебя до половины и провадим.
Проводили они меня до Бирмы. Я туда пришла. А там часов нету, тараканов полно. Я поспала-поспала да думаю — огни утренни.
И пошла. Тридцать верст надь идти.
И весь мох уже прошла. Мне нюхчаны-то навстречу попали. Ехали на санях с извозом. Оны пожалели: «Ты куды, девка, пошла. Ведь теперь двенадцать часов ночи. Метель пойдет, тебя занесет, да ты и не дойдешь, воротись с нами!»
А я думаю: «Как ворочусь? У меня хлеба ни кусочка».
— Садись, Марья, коли пришла, — перебивает себя Анфисья Степановна, указывая соседке с ребенком на руках на лавку. Та садится, спускает ребенка на пол. Она еще молода, с провалившимися, будто срезанными щеками, надвинутый на жесткие скулы платок подчеркивает необыкновенно темнеющие глубиной щеки. Девочка поползла по комнате, находя что-то между половиц, развлекаясь неровностями пола.
— Думаю: что будет, то и будет. Как дошла до половины: андели!
Мне-ка зачудится что!
Собаки залаяли, невёсты как будто плачут, что-то мне повередилось, мне, наверно, в головы что сделалось или черт показался.
А я все иду, молитву не могу творить — так испугалась. Мне-ка теперь смёрточка. Потом вышел человек, или черт какой, или военный — тогда военных было много, — высокой, светлы банты, ружье на плечи.
— Куды, девка, пошла!
Я молчу. А мне мать говорила, не надо отвечать, ни оглядываться! Стоял он стоял, ему надоело, он мне дорогу перешел. Волосы у меня отделились, тут я и пала.
Едет сухонский мужик: «Андель! Девка на дороге лежит». Подобрал меня, отходили. Кабы не поехал мужик, я замерзла бы.
Стала я в няньках жить, потом в кухарках, потом в горничных.
Было бы теперешне время, я по людям бы не пошла.
Бывало, я с хозяйским сыном заиграла. — (Молодые, племянник с женой, переглядываются. Он подливает ей вина. Она смущенно закрывает ладонью стакан, отодвигает его.)
— Я была не то что красива, но заводна. Не все хозяйке книги читать, надо и погулять.
— Мы, — говорят, — тебя из горничных откажем.
А я говорю: «За ваш кусок да за вашу лапотину стирать не буду, у меня молодость». Ушла я от них, а тогда какой-то переворот был, только-только власть переменилась.
