Я остановился и, закурив сигарету, стал наблюдать за ленивой жизнью в переулке. К этому времени набралось уже довольно всякого сброда, начиная от рано состарившихся подростков и кончая здоровенными азиатами в душных черных костюмах — последних, впрочем, сейчас было всего двое. В промежутке были отбывшие срок уголовники, какие-то грязноватые франты, тощие блондинки с вытаращенными бесцветными глазами, два-три инвалида — один на какой-то алюминиевой этажерке вместо протезов. Среди всего этого сброда иногда появлялись шустрые мальчики с быстрым, настороженным взглядом. Я знал, что когда их задерживают, при них никогда ничего не удается найти, но по вечерам выручка, которую они сдают тучным здоровякам, приехавшим с Юга, доходит до двухсот-трехсот рублей. Все это я знал и все это меня не интересовало. Я ждал человека, с которым договорился о встрече вчера.
Он пришел сюда как будто не по своей воле, как будто его кто-то подталкивал в спину — похоже, ему здесь было страшно. Но, по-видимому, абстененция была сильнее страха, а может быть, страх был вызван как раз абстененцией, во всяком случае вид у него был затравленный. Прислонившись к стене, он перевел дыхание и тыльной стороной грязной ладони вытер пот со лба. Некоторое время он стоял совершенно неподвижно, потом, судя по изменившемуся выражению его лица, уловил какой-то знак из подворотни и направился туда через переулок.
Этот двор, как и другие в этом районе, был мне хорошо знаком. Большую часть двора занимал выцветший садик, обнесенный редкой и шаткой железной решеткой, прутья которой частью были оторваны местной шпаной для своих агрессивных нужд. За этот садик велась длительная и упорная война между жильцами дома и подонками, населяющими переулок. Справа, за садиком, находился двухэтажный, на два подъезда, флигель, стоявший особняком, так что его можно было обойти кругом. Вдоль левого крыла дома шли один за другим три подъезда; в конце двора, где дом заворачивал к арке, угол был срезан, и на этой плоскости находился еще один подъезд с двустворчатой дверью и полукруглой фрамугой над ней.
Стоя в подворотне, я поискал глазами наркомана и увидел его сутулую блекло-синюю спину сквозь крашеную решетку скамейки, он сидел, глядя вслед уходящему от него (наверное, от него) в сторону флигеля длинному и тощему микроцефалу в бейсбольной кепке. Я подождал, пока длинный скроется за флигелем, вошел в скверик и, обойдя скамейку, сел рядом. Я увидел, как напряглись все его мышцы, вернее то, что осталось от мышц, но он сразу понял, что в его положении ему лучше не привлекать к себе внимание, а я, может быть, и не тот, кого ему нужно опасаться, и наверное, поэтому он почти без сопротивления пошел за мной туда, куда я его повел, но его глаза были белыми от боли и страха, когда я схватил его за руку и дернул кверху рукав его выцветшей синей рубахи. Нет, они были белыми от боли, но это не я причинил ему боль, это была его собственная боль, вызванная страхом, и я сначала думал, что безотчетным страхом наркомана, страдающего от абстененции — нет, у него была реальная причина для страха, очень серьезная причина, как выяснилось впоследствии, но тогда я не знал этого. Я только провел сжатой кистью вверх по его руке от запястья до сгиба локтя, и увидел разноцветные, радужные потеки, покрывшие ее, как павлинье перо.
