Иногда вдруг и непонятно почему что-то всплывет в памяти, что-то, что не имеет отношения к делу, которым ты сейчас занят, и оно, то что всплыло, может быть, даже не существовало или, во всяком случае, не существовало до сих пор, а на самом деле возникнет гораздо позже, как эхо твоих сегодняшних мыслей; какой-нибудь разговор, случайный, но, как потом окажется, имеющий отношение к делу, только опередивший само дело, потому что в этом деле постоянно случается так, что все разворачивается в обратном порядке. Вот и этот уличный разговор со стариком, с импозантным серебряным стариком в сдвинутом на правый висок пышном вагнеровском берете, видимо, старым артистом, но не помню, чтобы до этого я его видел когда-нибудь в каком-нибудь фильме или спектакле, когда я еще бывал в театре. А может быть, это был какой-нибудь чтец или конферансье или просто человек из этой среды, театральный администратор или директор ансамбля, когда они еще так назывались. Одно название — вовсе не крупная шишка. Небольшая зарплата и много хлопот, много риска. В своей долгой жизни ему пришлось и посидеть, и повоевать, и он много поездил по когда-то существовавшей стране. Поезда, сверкающие огнями вокзалы, зеркала, много зеркал — зеркала между полками вагонных купе и в гардеробных, и в артистических уборных, — и горячий запах грима и пудры, потертые ковровые дорожки в гостиницах и общение, общение, общение... Сент-Экзюпери говорит, что общение это самая большая роскошь. Милые люди. Но ты мог бы сделать это, мог бы вернуться к началу, и оттуда начать, чтобы не повторять ошибок, потому что, когда проявляется снимок и над колеблющимся листом на поверхности бликующего раствора всплывает изображение, и ты еще не знаешь — чего, хотя ты сам снимал этот кадр, но все равно ты не знаешь... Поначалу удивляешься: откуда здесь этот кустарник? но это морщинки, частые морщинки на лице старика, старика из другого времени, из другой эпохи. Эпоха не протяженность, она не состоит из событий, она определяется качеством людей. А может быть, сначала я должен был увидеть его во сне или, на худой конец, по телевизору, он бы что-нибудь объяснил мне, этот старик, а потом я мог бы встретить его где-нибудь на улице, ведь никогда не знаешь, какое слово или просто образ может вернуть тебе тебя самого, а уже потом мог бы остаться вагнеровский берет и его лицо, а дальше уже только морщинки, которые и сами по себе могли бы быть каким-то центром, пунктом сосредоточения, точкой опоры. Но, кажется, я упустил момент. Я смотрел ему вслед, когда, размашисто выбрасывая трость, он, прямой и достойный, уходил по Среднему проспекту, как будто уходил за горизонт. Все это относилось к прошлому, к тому спокойному и как будто даже респектабельному прошлому. Странно, никогда б не подумал, что человек, всю жизнь ненавидевший хамский большевистский режим, в новой жизни будет чувствовать себя “бывшим”.
