Николаев помнил, что армия встретила его не оружием, а червивым, заунывным пейзажем какой-то темной весны (и истерическим хохотом: “А, зелень пришла, вешайтесь, семьсот тридцать дней!”), которую лучше считать осенью. Ему показалось тогда, что время заклинило, что никогда уже не изменится охровый окрас леса, воткнутого в землю боженькой, как огромный милитаристский муляж. Однако...
Светающее небо индевело, открывался его металлический каркас. Какой-то незнакомый солдат, “молодой”, дневальный с нелепо висящим штык-ножом на боку, сушил слезы на крыльце казармы, где размещались две беспощадные роты постоянного состава. Дом этот в народе называли Ближним Востоком, 1-ю роту обеспечения, занимавшую второй этаж, соответственно — “евреями” (писарей, поваров, музыкантов, художников и прочую белую штабную прислугу), 2-ю роту обеспечения, располагавшуюся на первом этаже, звали “арабами” (водителей, свинарей, кочегаров и т.д.). Войны и различий между ними особенно не было, а солдатского похабного озорства — сколько угодно.
...Так точно, Николаев разбудил-таки Туловище, хлопнув стеклянной дверью штаба. Тот вздрогнул, напустил на предмет беспокойства злые глаза из-под толстых, как пельмени, век и стал с мгновенным высокомерием вникать в визит рапортовавшего сержанта. Николаев едва не прыснул: физиономия этого внушительного майора в краткий момент пробуждения повторила все нюансы испуга и вины, характерные для дремотно-ангельской расторможенности курсанта Бесконвойного. Тот же на корню пресекаемый позор. Коля сделал вид, что ничего обидного для майора не заметил, и принялся слушать его ворчливые указания: мол, чтобы освобожденные от физзарядки курсанты не дурака валяли, а были направлены на территорию убирать снег, чтобы дежурный по роте лично контролировал их работу и не забыл доложить. Майор инстинктивно вспоминал, что день начался и этот день был понедельником.
— Значит так, — сказал он, треща стулом или распрямляющимся телом, когда увидел других входивших и мямливших приветствия замкомвзводов. — Территория прежде всего. Сами знаете. Все посыпать песком. Сегодня — командирский день, кроме того, после завтрака — строевой смотр. Особенно центральную дорожку у штаба соскоблить и подмести. Чья она? Вот вы лично и проследите.
Мурзин, озирающий мимо глаз визави свою плутоватую цель, стал возражать себе под нос на правах правдолюбивого и наиболее почтенного сержанта, что, мол, бесполезно в такую метель перебрасывать снег, товарищ майор, что не успеешь оглянуться, опять наметет. Конечно, Мурзин не столько ратовал за разумность приказа, сколько, спросонья едкий, лишь докучал дежурному офицеру занудством. У Туловища были гнилые, словно засиженные мухами, зубы, а голос фальцетный, как у большинства молчаливых, нелюдимых чревоугодников. Он огрызнулся властью:
