Николаев без бешенства, с пятнами своего преподобного сна, стал спускаться по свежевымытой лестнице вон из казармы, застегивая крючок у горла. Он услышал, как Петелько шепотом корил земляка Бесконвойного, покинувшего не вовремя тумбочку, а тот басисто, зевая, огрызался. Странная акустика зимней, рассветной казармы Николаева уже не удивляла: здесь эхо становилось громче и ярче самого звука.
На улице Николаев побежал от холода к штабу по низкой вялой поземке.
На территории учебного полка, где он жил в обнимку с уютной тоской и дожимал остатки службы, переминалось с ноги на ногу бело-фиолетовое затишье, прощальное короткое замыкание, отшлифованное морозцем и редкими, приглушенно-красными дежурными огоньками. Плац, полигон для спецзанятий, спортгородок номер 1, клуб в проеме снежных, красиво обледенелых деревьев, казармы 2 и 3 учебных рот с чистыми крылечками, ровно припорошенные, без следов тротуары, торец здания штаба с тускло горящими окнами коридоров — ничто, как когда-то шестьсот дней назад, не навевало ужас чужбины, вечного плена, вечного времени, наоборот, непреодолимость потерялась в других мыслях, каждый угол, поворот, пробег, включая этот малый и этот большой, километровый, круги для кроссов, для “мотания”, были пережиты, подчинены, пригреты, были подобострастны, как льнущие к ногам домашние кошки.
Эта “военная” природа за опрятным забором, исключительно возле отхожих мест исчириканная разбойными знаками участи: “ДМБ-70”, “Весна 85”, “Апрель 82 — июнь 84”, “Пусть всегда будет Маша”, “Прощай, сержант-скотина, я сам теперь сержант”, “Да здравствует дембель!”, — была как девочка, воспитанная в аскетической строгости, — чистенькая, выровненная, грустная. Здесь времена года поторапливали друг друга, не мешкали, подстраивались под календарь, под приказы командующего округом о введении летней или зимней формы одежды.
Только забрезжит весна — и опротивевший снег начнут всем миром рубить, раскидывать, выносить за забор в овраг на плащпалатках, топить кипятком и мять на солнечном асфальте подбитыми каблуками. Только засереет сушь лета — и другие новые, полуголые люди придут белить бордюры, забор, цоколи древесных стволов, чернить цоколи зданий. До первого дождя. А тут поспеют досужие одуванчики, их пух будет мешать думать в штабе, носиться галлюцинациями, напоминанием о белых мухах — тогда берегись, полевая сыпь: прикажут волнующую, мятную косьбу, и косари-солдатики очумеют от крестьянского, блаженного пота. Только насупится август, не выдержит сиятельная листва земного притяжения, примется падать куда захочет — и скажут в штабе про красоту: “Что еще за грязь на закрепленной территории? Убрать и доложить!” Форсировать листопад. И начнут другие подчиненные насильно обтрясать багряный твой убор, чтобы деревья одним махом опрокинули свою раздражающую грязь. А потом заструится вода и сама будет мыть все, что настигнет. Посыплется снег на головные уборы. Вот когда понадобятся целые роты, вот когда начнется настоящая перебранка с плодовитой природой. Снежное, белое, рухнувшее небо никому не приходилось побеждать. Но и его приручат: изваяют из его завалов учебную фортификацию, нагромоздят парапеты и тумбы вдоль дорожек, вал вокруг плаца, посыплют территорию песочком и мерзлой глиной, чтобы самим же не поскользнуться. А ступени должны быть только каменными всегда и в любое время года, без наледи и трухи, чистыми, как бедра невесты.
