— Ничей он не клиент, он свою бурду гонит, урючно-яблочно-сливовую. Он безголосый. Ему всю жизнь в трехлитровый баллон наливают четыре литра пива. И удивляюсь я, почему не пять?
— Будет, слыхали, — сказал Леонид Макарович.
— И еще послушаешь. А врачи как себя вести стали? А спекулянты? Перекупщики базар в обдираловку превратили.
— Не надо столько мрака, — сказала Катя. — У вас симпатичный маленький городок.
— Не надо преувеличений! — подхватил Леонид Макарович. Он не сводил взгляда с линии, определяющей уровень жидкости в полупустой бутылке.
— А я разве не об этом? Чиройлиер — славный город, — согласилась Авдеевна. — Мы понимаем это, мы здесь с первых колышков, и палатку нашу ветры опрокидывали и тащили вместе с нами. Мы тут поработали как надо. Сами за порядком следили. Кто был не из нашего рода-племени, получал коленкой под зад, и весь разговор. А потом людишки какие-то понаехали, на готовое всякий горазд, и потихоньку, на ощупь стали насаждать: ты — мне, я — тебе. Где не шло «ты — мне, я — тебе», это место помечали и обходили, ну, а где шло, там крепко врастали в землю и все прибирали к рукам. Мы это видим и терпим, вот что плохо. Молчим, не даем отпора — и хорошее где-то отступает, а плохое наступает. Разве не так?
— Правильно вы считаете, — сказал Николай Петрович.
— Я человек маленький, — вдруг сказал Леонид Макарович. — Получаю пенсию и зарплату, никому не мешаю. А до этого водителем работал. Я всю жизнь был водителем, еще до войны, когда об асфальте не слыхали. Колеса расплескивали пыль, как воду. Я ушел на пенсию с чистым талоном.
— Молчал бы уж, чудо-юдо! — шикнула на мужа Авдеевна. — Я бы тебе столько проколов сделала, и не в этом талоне.
— В войну я тоже был водителем, — сказал после паузы Макарович. — На Волховском фронте. Мы ездили по лежневкам. Из меня все вытрясло, печенку и селезенку.
— А дурь почему осталась?
— У нас гости, соци… соци… социлогики, а ты обо мне неуважительно говоришь в их присутствии. Разве это хорошо?
— Нехорошо, зато правильно!
Они пререкались привычно, не повышая тона, как все последние годы, когда Леонид Макарович употреблял, а потом маялся печенью и головой. Других нарушений не допускал, только превышение дозы.
— Мама идет! — сообщила Наденька, вскакивая.
К ним шла молодая стройная женщина в джинсах и белой блузке, и ветви сирени, загораживавшие дорожку, размыкались перед ней. Это была Авдеевна, сбросившая сорок лет и избыточный вес. Но в облике дочери не было добродушия.
