…А девочка Катя играла в куклы и не имела права заводить детей. Так и умерла в больнице вместе с ребенком… Роды были преждевременные. Наверное, от волнения… Он тогда тоже лежал в госпитале. И даже не знал тогда о ее смерти. Ему не говорили, да и некому было сказать. Они имели общих друзей, но все они были тогда при нем, при Егорове, и он остался жить. И продолжал летать. И только теперь впервые Катина слабая жизнь с ее куклами и тряпками приблизилась к нему вплотную и показалась куда более подлинной, существенной и ценной, чем виделась ему прежде.
Ребенок был мальчиком.
Егоров исправно заботился о себе: мыл, кормил, одевал, снаряжал на прогулку, но он не знал этого человека с гипертонией, не знал его насущных целей и задач, его потребностей и желаний настолько, будто это был дальний родственник, неожиданно нагрянувший в его непутевое холостяцкое жилище. Он не знал этого отставника, не знал, что ему вредно и что полезно, как и зачем ему жить дальше. Даже тепло или холодно — он не всегда понимал.
И еще его преследовали запахи. Может, лето было такое жаркое, или он попросту не привык проводить его в городе, но ему казалось, что повсюду воняет. Он заходил в ресторан, старательно читал меню, а вонь тем временем обволакивала его густым тяжелым облаком. Он бросал меню и бежал прочь на свежий воздух, поближе к воде. Вода, правда, тоже пропахла бензином, но этот запах его не удручал.
По ночам его мучила бессонница. Почти каждую ночь Егоров просыпался от одного и того же кошмара: в его комнату с чудовищным ревом и свистом влетал тяжелый грузовой самолет. Он пересекал комнату по диагонали, все вокруг дрожало и тряслось от напряжения…
Егоров просыпался и потом до самого утра мучился бессонницей. Он лежал, напряженно слушая тишину, в ожидании если не рева самолета, то хотя бы какого-то громкого звука, который во сне можно принять за рев мотора. Но вокруг все было тихо. Тишина была полная, невозмутимая, и невинные ночные шорохи и скрипы лишь подчеркивали ее и усугубляли. Он лежал и ненавидел эту тишину. Именно в ней, в этой тишине могла затаиться опасность, угроза и даже преступление. Шум всегда выдает себя, его всегда можно классифицировать, определить и обозначить. Но что делать с этим отсутствием шума? Тишина — это смерть звука, это завеса, стена, за которой бог знает что происходит. Егоров боялся тишины, как дети боятся темноты. Он ловил себя на этом напряженном ожидании звука, и ему казалось, он сходит с ума. На самом деле он все еще не остановился. Он привык жить на предельных скоростях, ему не хватало движения.
