Зуев знал о Славином недомогании, но, несмотря на знание этой Славиной слабости, тот не стал подвластен, понятен и близок Зуеву. Существовал какой-то предел, какая-то дистанция в их дружбе, и предел этот обозначил Слава. Зуев, в свою очередь, не любил панибратства и фамильярности… И если Зуев порой помыкал Славой, дразнил или обижал его, то делал это не из желания унизить, а лишь «расколоть», то есть вызвать того на откровенность. Но Слава не «раскалывался». Он принимал капризы и выходки Зуева так же ровно, мягко и терпимо, как и дружбу. И ни разу не удалось Зуеву вывести Славу из себя, разозлить или обидеть. Больше того, Зуев уже рассказал о себе все; Слава же вроде бы ничего не скрывал, был честен, простодушен, мил, но — и ничего не рассказывал.
Зуев знал, например, что Слава кончает художественную школу и может дальше поступить в Академию художеств, но вместо этого почему-то собирается пойти в армию. И тут Зуев категорически отказывался понимать Славу. А Слава — объяснять.
Особенно сблизились они во время пересменки. Пять долгих, пустых и тихих дней между сменами Зуев и Слава не разлучались. Это были чудесные дни, медленные, сонные и счастливые. В лагере остались всего лишь Зуев, Слава, трое мальчишек из младшей группы, Настя да пионервожатая Светланка, — всего семь человек. Погода была неожиданно жаркой. Почти целыми днями они торчали на море, загорали и купались, сколько кому угодно. Ловили рыбу, жгли костры и пекли в золе картошку. Потом догадались приносить на море еду и готовить ее тут же на костре. Потом стали брать с собой и одеяла и тут же отдыхали после еды. Они одичали, обветрились, загорели дочерна и воображали себя Робинзонами. В лагерь возвращались только на ночь.
Вот тогда вдруг Зуева понесло… Все пять дней он рассказывал Славе свою жизнь. Слава умел слушать, он точно и глубоко понимал рассказы Зуева, вовремя кивал, вовремя смеялся, разве порой был чуть рассеян. Но Зуев был увлечен, и эта рассеянность не настораживала его. У него явно обнаружился дар рассказчика, и он сам удивлялся, как хорошо и складно у него все получается. Впервые в жизни он рассказал кому-то свою жизнь. Какая, оказывается, она у него сложная и странная.
…Он рассказывал Славе о своем детстве, которое промелькнуло и кончилось внезапно, точно сон. Точно сон, вспоминал Зуев душный и тесный курортный городок на берегу Черного моря, который летом превращался в настоящий ад. Груды разморенных тел, теснота, духота и курортная праздность, безнадежная праздность до одурения. Праздность, обеспеченная каторжным трудом матери (они сдавали комнаты отдыхающим), ее надрывом, ее отчаяньем, ее ненавистью к чужому небу, чужому морю, чужой пище, чужому солнцу, ее исступленной тоской по другому небу, по дождю, по траве, реке, соленым грибам… Мать, которая была когда-то мастером спорта по прыжкам в высоту, буквально на глазах превратилась в загнанную, исступленную истеричку.
