В самом начале, во время первых встреч, сеньор Вальберг говорил очень мало, но Кинтану непреодолимо тянуло расспрашивать его обо всем. Во время второго визита он узнал, что сеньор Вальберг поселился в Мадриде лишь недавно, что он много лет прожил в небольшом провинциальном центре в Андалусии, что работал там заведующим канцелярией в какой-то академии, располагавшейся на улице Фуэнкаррал. Странно, — сказал Кинтана, — меня трудно сбить с толку, а я-то был убежден, что вы преподаватель. — Вы не ошиблись, — заверил его сеньор Вальберг, не глядя в глаза Кинтане, — я преподаватель, — и тут же поправился: — был преподавателем латыни, в старших классах. Он объяснил, что его до срока отправили на пенсию по причине нездоровья, а когда Кинтана спросил, есть ли у него семья, он то ли не расслышал, то ли пропустил вопрос мимо ушей: низко склонив голову над столом, он читал статью в газете, принесенной Кинтаной, что-то об убийствах, которые пресса окрестила «отрезанные губы». Это дело широко освещалось, и вокруг него был нездоровый ажиотаж, поскольку газеты и телевидение не упускали ни одной кровавой подробности. Начиная с лета три женщины примерно одного возраста — тридцати с небольшим лет, — одинокие, достаточно успешные, сами зарабатывавшие себе на жизнь, были обнаружены убитыми у себя дома, украдено ничего не было, убийца отрезал жертвам губы и уносил их с собой в качестве единственного трофея. В квартире сеньора Вальберга не было ни радио, ни телевизора, к тому же он никогда не покупал газет, наверно, он был единственным на всю страну человеком, который ничего не слыхал об убийствах. Здесь сказано, что у полиции есть какая-то надежная зацепка, — сказал сеньор Вальберг. — Ну, допустим, его схватят, что из этого? — Кинтана пожал плечами. — Сегодня такие вот входят в одну дверь тюрьмы и выходят в другую. Прикинется сумасшедшим — и через каких-нибудь два года его выпустят.
Спустя несколько месяцев, вспоминая этот разговор за бутылкой шампанского, Кинтана попросил у сеньора Вальберга прощения, но тот пожал плечами и ответил, что ему не о чем беспокоиться, он не почувствовал себя ни обиженным, ни уязвленным из-за этого невинного комментария Кинтаны — не мог же Кинтана в тот момент подозревать, что его новый друг на самом деле побывал в тюрьме и что между тем днем, когда он туда вошел и когда оттуда вышел, прошло как раз два года. При этом ему вовсе не хотелось напрашиваться на сочувствие, признался он. Если честно, у него не было права сетовать на несправедливость: он нарушил закон, моральные нормы, установленные для его профессии, не говоря уже о приличиях, — его судили и приговорили к наказанию. В греческих городах, рассказал он Кинтане, совершивших особо тяжкий проступок в качестве наказания ожидала не тюрьма, не смерть, а остракизм, изгнание. За пределами города мировой простор оборачивался тюрьмой, а изгнание — медленной смертью. Отбыв срок, сеньор Вальберг чувствовал себя приговоренным к заключению, которому не будет конца, доколе он жив.
