— Нельзя сказать. У командора нет постоянного расписания. Иногда он приезжает сюда, а иногда едет спать в Рим.
— Хорошо, я поговорю с монсеньором и судьей Соларисами.
Управляющий отрицательно покачал головой.
— С монсеньором — возможно, — объяснил он, — а с судьей — нет.
— Почему? — спросил Сартори, начиная терять терпение.
— Судья почти слепой и глухой, кроме того, парализован. Знаете, годы. Как-никак, он разменял девятый десяток.
— Согласен, поговорю с монсеньором. А пока постарайтесь разыскать командора Солариса и попросите его приехать как можно быстрее.
— Я провожу вас, — предложил Радико.
Они прошли через створки огромных дверей, пришедших в упадок, и начали подниматься по лестнице из белого камня с изношенными от времени ступеньками. Маленькая лампочка без абажура разрывала тьму. На стенах были заметны контуры выцветшей от времени буколики.
После двух пролетов лестницы трое мужчин очутились в обширной полутемной прихожей, обставленной старинной пыльной мебелью.
— Прошу вас, синьоры, следуйте за мной.
Управляющий пошел дальше. Они пересекли большую тихую комнату со стенами, покрытыми гобеленом и большими мрачными картинами. Экскурсия завершилась в гостиной с позолоченной мебелью, со средневековыми доспехами по углам и с громадными китайскими вазами, полными цветов. Атмосфера в этом старинном доме была удручающей.
— Пожалуйста, проходите. Я доложу о вашем визите монсеньору.
Управляющий двинулся, но комиссар знаком остановил его.
— Да, послушайте! Я бы хотел поговорить с синьориной Соларис.
Радико развернулся вокруг невидимой оси и посмотрел на полицейского без всякого выражения на лице.
— С синьориной Мариной? — отчетливо произнес он, почти не двигая губами. — Ее нет.
— А где же она?
— В Риме, уже несколько дней.
— Но она живет здесь?
— Да, а сейчас занимается в университете, и я не знаю. Пойду навещу монсеньора. Извините, я на минутку.
Радико вышел, щелкнув каблуками. Корона принялся рассматривать живописного воина на старом, большей частью испорченном от времени холсте в позолоченной раме.
Он был высокий и худой, даже тощий, неопределенных лет (ближе к шестидесяти, чем к пятидесяти), однако в нем чувствовалась физическая сила, и в выверенных жестах, и в открытом прямом взгляде. Сложенные вместе руки напоминали руки фехтовальщика; возможно, они переданы ему по наследству от какого-нибудь кавалера из прошлых поколений. На нем были бумазейные брюки и черный свитер.
Когда монсеньор переступил порог, то направился прямо к комиссару, словно решил напасть на него. Но ограничился лишь тем, что остановился перед ним и произнес холодным как сталь голосом:
