Я удивлялся, отчего не трясутся его мостовые, когда по ним шагаю я, Данила!
Когда мы с Дойчином вместе с половиной укома вошли в зал, там уже яблоку негде было упасть.
Я открыл собрание.
Было много громких, красивых слов и шумных аплодисментов. Перечислялись все наступления, все съезды и пленумы. А когда секретарь похвалил меня и мой коллектив за беспримерные успехи, раздались овации.
Кто-то крикнул:
— Да здравствует наш Данила!
И меня захлестнуло волной криков и рукоплесканий.
А я вдруг подумал о своей холодной каморке, объятой мертвой тишиной. Люди накричатся, наговорятся и разойдутся, чтобы согреть свои души подле очагов и в своих постелях под ровное дыхание жены и уютное посапыванье спящих тут же детей. Блаженные, они поплывут, лежа на спине, по сладостной реке сна. А я всю-то ноченьку буду сражаться с самым страшным своим палачом и самым коварным врагом — самим собой. И, задыхаясь в горячей мгле одиночества, с головной болью и ломотой во всем теле встречать белый флаг рассвета.
Думаю, что все святые страдали бессонницей. Если, конечно, чтоб стать святым, достаточно пустить по ветру все личное, а себя отдать на съедение коршунам общественных потребностей!
Жизнь мало-помалу низала годы в длинное монисто времени. С каждым годом моя голова все больше белеет. Прибавляется усталости в коленях и пояснице, убывает сила в руках. О женщинах вспоминаю раз в семь-восемь ночей. Но уже утром холодная вода и жгучие проблемы прогоняют соблазнительные видения. И я выхожу на люди таким спокойным, словно ночью меня ублажал целый гарем.
Лабудовац рос быстрее, чем мне бы хотелось и чем я успевал следить за каждым его новым шагом и движением. Несмотря на шестьдесят с лишком новых домов, жилья не хватало. Видно, Лабудовац не желал быть исключением в своей стране. Несмотря на десяток административных зданий, за двумя столами сидели три работника и макали перья в одну чернильницу.
Более двух тысяч жителей, если верить статистике.
В читальне буквально негде сесть — столько там шахматистов и картежников. Две трети населения не знает меня. Оно неудержимо растет, а я, как и прежде, один. И похоже, глубоко несчастный и безнадежно безвестный. А ведь каждый камень в городке и каждое имя и фамилия его жителя прошли через мои руки. Из двенадцати учителей я знаком только с троими, притом один из них — тот самый, кого я однажды застал на реке со своей конторщицей.
Три ученика из механической мастерской позавчера разговаривают в читальне:
