Наконец добрался я до желанного перекрестка и свернул в царственно тихую улицу, зажатую двумя рядами грозных своей пышностью зданий, которой буржуазные архитекторы некогда нагоняли на нас, бедняков, страх: придете, мол, подавать прошение, увидите эту силу и мощь, перекреститесь, войдете, снимете шапку, выслушаете безропотно все, что вам скажут, и возвратитесь восвояси.
Пусть после этого попробуют убедить меня в том, что между политикой и архитектурой нет никакой связи!
Но поскольку буржуазию мы свергли, я без страха подмигнул этим ископаемым из праистории борьбы за свободу и даже кончиком сапога попробовал устойчивость цокольного этажа одного из этих мрачных и холодных колоссов. Прочный, ничего не скажешь! Сразу видно, хозяин собирался здесь жить долго.
Я нашел нужную мне дверь. Я не баран, что любит глазеть на новые ворота, да и ворота не были новыми. Просто с тех пор, как мы перестали разрушать и начали строить, я невольно обращаю внимание на финансовую сторону всякого объекта или его части. Этих огромных массивных врат из мореного дуба, украшенных вроде бы невинным стальным орнаментом, хватило бы на светлый и удобный жилой дом.
Оглядев хорошенько позиции, расположение пустот и обшитых сталью поверхностей, я пришел к выводу, что два тяжелых пулемета могут отсюда держать под обстрелом три улицы. Странно, но за излишней пышностью и монументальностью мне всегда чудился страх. Страхом веяло и от этих дверей бывшего капиталистического министерства. Вероятно, наши товарищи постараются поскорее съехать отсюда, ведь уже нет необходимости стращать народ разными дверьми и стенами.
Я толкнул тяжелую створку двери и очутился перед мраморной лестницей, какая, наверное, ведет еще только на небо — с пропуском святого папы римского. Из сумрака наверху вынырнула живая восковая мумия. Вот она остановилась и, раскорячив свои прорезиненные ноги, стала мерить меня с головы до пят, видимо прикидывая в уме, как со мной обойтись. Портье. Старый министерский портье, унаследованный от старой Югославии вместе с прочим инвентарем. Искушенности и лукавства в его злых глазах достало бы еще на два места портье по совместительству. А уж спеси — на всех сорок с лишком министров, которых он тут пересидел. Только он раскрыл рот, чтоб задать мне пару вопросов, согласно, вероятно, ритуалу приема посетителей, как я возьми да и прошмыгни мимо. Он застыл, точно громом пораженный. Такое ритуалом не предусмотрено, да и в его многолетнем опыте не встречалось. Он велел мне остановиться и даже попытался догнать меня на своих подагрических ногах, которым впору догнать разве что свой собственный гроб. Однако его блеянье могло поднять в здании нежелательную тревогу, и потому я вернулся, сунул ему под нос какие-то затерханные черные корочки и угрожающе прошептал:
