…Вдруг ухо мое уловило тишину. Я почувствовал безмолвие, напоенное гневом и горечью.
Йованка с голыми плечами стояла посреди горницы. Глаза ее метали громы и молнии.
— Не видишь меня? — спросила она сквозь зубы.
— Увидел.
— Битых два часа торчу у тебя перед носом, а ты все жуешь свои доклады.
— Вконец меня раскритиковала, кому-то ведь надо их жевать.
— А я думала, ты меня пришел повидать.
— Конечно. Ты здорова? Все в порядке?
— Чтоб тебе подавиться своими докладами! — Она сердито повела своими божественными плечами и подскочила к увитому бумажными цветами зеркалу.
Смотрю я на нее, и чем дольше смотрю, тем все дальше отодвигаются строчки доклада, а глаза мои все лучше видят женщину. Руки у нее длинные, тяжелые, как у борца, шея как у лесоруба, ноги — две стройные осины, веретеном спускающиеся к ступням, черная атласная юбка ниспадает с бедер богаче и роскошнее любой тафты на рахитичной городской барышне. Румяная широкая спина. Сочная ливада с соблазнительной ложбинкой.
— На танцы собралась? — спросил я.
— Будь ты помоложе, взяла б тебя с собой.
— Неужто я такой старый?
— Слепой. Я уж двадцать раз прошла перед тобой, а ты, ровно пенсионер, уставился в свои бумаги и в ус не дуешь. Боюсь, как бы вскорости не пришлось тебе выбирать — или я, или доклады!
— Слушай, а что это у тебя на спине? — воскликнул я. Она раскусила мою хитрость, но притворилась, что поверила, и попятилась, облегчая мне задачу добраться до нее, не вставая.
Затрещала кровать, наполняя грохотом горницу. Одеяло, простыни полетели в дальний угол.
Добротная буковая кровать, на которой плотогоны могли бы спать сто лет, закачалась и осела… Пол встретил нас с надежностью матери-земли.
Йованка, вся сжавшись в моих руках, и всхлипывала, и рыдала, и шептала слова, какие только женщина может шептать в эти мгновенья беспамятства: что я старый кот, что она отгрызет мне усы, что она готова съесть меня, что я негодяй — одни-то муки от меня, но она уж найдет дырочку, проденет цепочку и привяжет меня к кроватной ножке.
И — мольбы,
чтоб я не надрывался на работе, чтоб бросил все эти бумаги и счеты, потому как остались у нас считанные денечки, раз-два — и обчелся, а она меня любит, ой любит паршивца! Вот ведь взялся за какой-то там кооператив, чтоб ему сгореть вместе с теми, кто его выдумал, даже вот перед ней прикидываюсь — мол, забот полон рот, а у самого, старого греховодника, одно на уме, как бы не пропустить молодой бабенки! Не вижу я, как она любит меня, только меня любит,
