Исколотый шипами сомнения, я молчу в присутствии тех, кто не знает или не хочет знать об этом мучительном клубке вопросов. Идейно я оцепенел, как нагруженная кляча на тропе, спускающейся с обледенелой горы. Ноги раскорячил, поджилки трясутся. И шагу ступить не смею. Едва пошевельнусь, все кончено. Пытаюсь раздвоиться, чтоб красная половина убедила белую половину. Но располовинить человека в наших краях по сю пору под силу лишь топору. И я мучаюсь молча, дисциплинированно стиснув зубы.
Прибегаю к хитрости. Посажу перед собой товарища министра по вопросам наших внутренних неурядиц и давай пытать вопросами:
— Товарищ министр! Что делать? Как быть?
Товарищ министр молчит, уставившись в пол, и машинально потирает ревматические колени.
— Данила! — доносится наконец его голос из глубочайших глубин яви. — Наша задача, Данила, идти вперед! А ведь денежка дорожку прокладывает. Зарабатывай, добывай, только, во-первых, гляди, чтоб не нанести обиды нашим людям, и во-вторых, чтоб Лабудовац не нанес ущерба Республике. Молодая она и нежная.
— Золотые слова! — соглашаюсь я. — Теорию я прочел, только как мне эти печатные слова просунуть в лабудовацкие окна?
— А ты сделай наоборот. Проведи Лабудовац через колонны директив.
— Ну что ж, можно и так! Подскажи только, с чего начать.
— Опыта у нас маловато, товарищ Данила. Нужно искать свои формы.
Оба молчим. Я ищу новые формы в глубинах мозга, но где ни копну, все не то. Колхозы! Стараюсь не выдать товарищу министру свой страх. Кто будет пахать и сеять, если из-за каждой мотыги придется собирать собрания? Кто будет кормить десять миллионов крестьян, пока они будут митинговать? Создать колхозы сейчас — все равно что обуть голову и разуть ноги. Что нам обобществлять? Допотопную технику, тощую скотину, называемую тягловой силой, постные нивы, такие же голодные, как и их владельцы, и подсластить все это сознанием коллективного производства, на деле равного нулю… Такой коллектив сожрет государственную казну за месяц. А потом мы потянем голодные рты за границу. А заграница ежели и даст, то можешь прощаться с собственной шкурой — сдерет и не поморщится.
Когда я поднял голову, чтоб задать следующий вопрос товарищу министру, табуретка передо мной была пуста. Товарищ министр наверняка ушел на очередное совещание, куда более важное, чем поиски лабудовацких форм.
Привалившись к моему плечу и обдувая мне шею из обеих ноздрей, Йованка вполголоса читает по складам строчки. Я знаю, что газеты ее не интересуют. Ждет не дождется, когда я их сложу. Утром до девяти продержала меня в постели. Сейчас еще и восьми нет, а она уж за свое. С ней тоже надо что-то решать. Как бог на душу положит — тоже не годится. Связаться прочными узами — они нам обоим опостылят еще до того, как мы получим свидетельство о том, что мы связаны. Закрыть перед ней дверь — тоже грех. Да и мне, сказать по правде, вовсе не противно время от времени попасти буланого коня на ее тучных лугах. Стоит мне протереть ослепшие от проблем глаза, как передо мной чудо чудное: крепкая, здоровая баба. Организовать на дому пионерский отряд? Ведь она не боится ни бога, ни черта, ни мышей, ни змей, ворочает любые тяжести, в комитет ходит выкричаться, плачет, только когда ноги намнет, автомат и револьвер и соберет тебе, и разберет, а если понадобится, не раздумывая снова наденет брюки и пилотку…
