Нелюбовь к названию города не имела никакого отношения к людям, населявшим его. Жители российской столицы, в определяющем большинстве, казались ей такими же уродами и мерзавцами, как и жители всех остальных городов и городишек, разбросанных по земной поверхности. И в этом смысле у неё было куда больше причин презирать население родного Гамбурга, например. А Теофания Германской Федерации вообще казалась ей прибежищем стяжателей в полицейских мундирах. Конечно, от советской полиции она тоже была не в восторге. Но всё же кровавая романтика русской государственности представлялась ей в образе такого лениво гадящего барабашки, в отличие от канцелярского чёрта германского рационализма. В России всё-таки убивали ЛЮДЕЙ, в то время как Запад, минуя всякие там душевные нюансы, давно уже приступил к насаждению железного благополучия для некой искусственно выведенной породы фаршированных толерантностью умроков. И Уту тянуло к людям. В Россию. В ненавистную Москву. В ракетно-заводское Тушино. На улицу Свободы. В сорок второй дом, что закрывал от мира забытую всеми пристань Захарково, покосившуюся на подгнивших деревянных сваях, из-под которых местная малолетняя шпана выуживала вымазанных мазутом раков. Осознавшие свою гастрономическую участь, раки напоминали ей проигравшихся на бирже брокеров. Добровольная ненависть лишь усиливала её ощущения. Россия была развлечением. А развлечения всегда усиливают видимость.
Она называла его «Никь».
— Ута! — кричал он ей из кухни.
— Чьто, Никь? — отвечала она из спальни, в окна которой таращились задумчивые посетители загадочного заведения под названием «Ре. оран Ту. ино».
— Похмеляться будешь?!
— Чьто, чьто я путу телать?
— По-хме-лять-ся, — громко и отчётливо проговорил Ник Рок-н-ролл, извлекая из холодильника заиндевевшую бутылку «Кубанской» водки.
— Чьто есть «по-хме-лять-ся», Никь? — взволновалась Ута, приготовившись письменно зафиксировать толкование термина, который часто слышала, но сакральный смысл которого всё ещё оставался для неё непостижимым. Она вообще охотилась за русских фольклором. Это была ещё одна, контролируемая немкой глупость.
— Вот просыпаешься ты утром, — пустился в объяснения Ник, наполняя на две трети майонезную баночку. Стаканы почему-то отсутствовали, хотя вечером, вчера, ещё точно были. — Вот просыпаешься, а тебе плохо, душа стонет, голова раскалывается…
— Чьто? — переспросила Ута, боясь снова упустить и без того ускользающий смысл почти открывшейся ей всесоюзной тайны.
