Я не тороплюсь с ответом: нехотя оставляю стаканчик на столе и развешиваю пальто на вешалке, придумывая, что бы такое ответить, чтобы у Коршуновой раз и навсегда пропало желание заводить со мной разговоры.
— В Париж я не поеду, — говорю спиной, и почти чувствую, как меня обдает волной ее триумфального злорадства. Еще не знает, что к чему, но уже готова дуть в фанфары.
— Какая жалость. — Она даже не пытается скрыть радость, и когда я резко поворачиваюсь, то нарочито широко улыбается. — И в чем же дело?
— Сейчас мне это не по карману, — честно говорю я. Не хочешь выглядеть посмешищем — никогда не ври. Мало ли где и при каких обстоятельствах всплывет правда, и как много людей станут свидетелями моего позора. — Но до весенних обязательно что-то придумаю.
Хотя, что я там придумаю? Если уходить от Пети, то в тот еже день нужно будет и с работы уволится, иначе он первым делом придет искать меня сюда. И одному богу известно, чем это в итоге закончится, но точно не раскаяниями и коленопреклоненным прощением.
Хорошо, что у меня есть повод усесться за стол, и какое-то время Коршунова видит только мою спину. Потому что, хоть я и работаю в «Эрудите» всего ничего, мне нравится это место, и нравятся испытания моих знаний на прочность, которые я прохожу практически каждый день. Нравится, что высокая планка подталкивает развиваться и с каждым днем учиться чему-то новому.
Когда эпопея с побегом от Пети закончится, эта школа и моя должность будут единственной потерей, о которой я буду по-настоящему жалеть.
— Знаете, Варвара Юрьевна, я могу поехать вместо вас. Я «11-А» знаю по головам, с шестого класса их веду, — продолжает математичка, и мне стоит больших усилий не предложить ей подавиться своими знаниями. — Вы уже слышали, что моя Леночка с завтрашнего дня выходит на работу? Ей дали пока всего полставки русского языка, поэтому…
Я не собираюсь ничего слушать о ее дочери, поэтому громко начинаю кашлять, как будто подавилась. Не сразу, но до Коршуновой доходит, что я просто пытаюсь закрыть ей рот, и она, наконец, замолкает.
Я откровенно валяю дурака на всех уроках. Слушаю музыку, только изредка реагирую на замечания учителей. А на уроке истории вообще сплю, потому что Зорин читает так нудно, что его монотонным пересказом учебника практически один в один можно усыпить даже медведя-шатуна.
Надо было поцеловать Колючку.
Ее губы были так близко, что меня расшатало сильно, как никогда в жизни. Я чувствовал сердце, бьющееся в районе горла, и не мог даже вздохнуть, потому что в тот момент все, чего я хотел, было на расстоянии поцелуя. Близко — и запредельно далеко, потому что я хотел поцеловать не осоловелую от пары рюмок малолетку, не Варламову, которая была согласна всегда и на все, и не девочку из клуба, которой после текилы было в принципе все равно, кому дать. Я дурел по своей замужней училке, и вид ее влажных теплых, без намека на помаду губ был для меня ярче противотуманных фар.
