Покончив с кашей, он не тотчас же поднялся с лавки, а повременил добрых полчаса, потягиваясь, как будто не выспался. Матка и Ленка часто ловили на себе его взгляд, — исподтишка он их внимательно рассматривал.
— Ну! — вдруг сказал Волчок, — пора мне… Ухожу, може, на неделю, а не то и поболее… Не сумлевайтесь, ежели долго не ворочусь: в монастырь опять, у игумна таково сладко жить, что у-ух! По подарочку ждите, тебе, мам, душегрею хорошую да черный плат, а тебе, Ленка, важнецкую шаль привезу.
Он окинул взором избу и лизнул языком губы, точно они у него мгновенно потрескались.
— Так вот… тяжел путь-от, помолись, мам, ежели что…
— Да ты бы погодил, Волчок, — робко попросила мать.
— Нет, пора мне, день приспел! — спокойно возразил он, кланяясь до пояса матке и сестре.
Сказано-сделано, не баба же он, у которой семь пятниц на неделе. Он вышел из избы.
Сперва он наведался к Ксюше. Ей было накануне сказано, как и Дергачу, что в долгий ящик дело не приходится откладывать. И она его не отложила… Ксюша сидела на бревне, рядом с безносым Трофимом, тачающим сапог, и о чем-то рассеянно болтала. Солнце пекло напропалую, а на ней уже была порыжелая жакетка и продранная шаль, из-под, которой бойко выглядывали глаза девочки и выбивались пряди непокорных волос.
— Время! — тихо сказал ей Волчок, — обряжайся живей, ежели не совсем готова.
Трофим, не поднимая глаз, спросил:
— Али куды ехать надумали?
— Надумали!
Трофим поднял лучистые глаза на Волчка и улыбнулся.
— По путям шествуем: первой путь — урождение, второй — смертушка… И промеж того должны странствовать — к тоске, к радости, к свадьбе, к болести. Все мы Господнии страннички. А только, как пить дать, пымают вас.
— Смотри, дядя Трофим, лишь тятьке не бай! — испуганно попросила Ксюша; Трофим кивнул головой:
— Чего ж мне, узнает и сам!
Волчок и Ксюша вышли со двора. Горестно было расставаться с Таборами — все-то здесь знакомо сызмальства, каждый дом, каждая лавочка у ворот, и во всем что-то родимое, близкое. Особенно горевала Ксюша, минуя церковь Параскевы-Пятницы. Ей вспомнились пасхальные ночи, когда горят плошки и трещат ракеты, а черная, неизвестная толпа гудит: «Христос воскрес»! — «Воистину воскрес»! И колокола тогда пересмехаются, а душа ликует, радуется.
— Останемся?
— Нет, нельзя! Экая нюня ты! Кабы знала ты страну Персию! Вот где удивление! Тот, богатей-то, перс-начальник, уехал намедни в Рыбинск али в Ярославль — не упомнилось — мальчишек вербовать, а меня обрядил, как следует, вишь, в новом я, — и рупь на харчи дал. Эва-ка!
