Рогнеда резко ее обрывает:
— Я и не собираюсь замуж.
Именинница добродушно осклабляется:
— Все мы так говорим, милочка, а придет пора, подвернется дельный мужчина — и скок прямехонько ему на шею. Хе-хе-хе! Ну, что, отошло совсем?
— Отошло.
Рогнеда встает с дивана и пристально взглядывает на Ковалева, взгляды их встречаются, как в пожатии две дружественные руки.
— А я, Георгий Глебович, только сегодня заметила, что у вас потолки выкрашены масляною краской.
— Да, да! — бормочет Ковалев, — неужели вы раньше не замечали?
Рогнеда прощается с обществом: пойдет домой, нездоровится.
— Я вас провожу! — неуверенно говорит Ковалев, мельком взглядывая на жену. Телячье выражение лица Серафимы сменяется злым и упрямым. Губы надуты, словно она ими собралась фыркнуть.
Она выходит в переднюю следом за мужем и там капризно брюзжит:
— А как же гости, Геша? Неудобно же…
— Я сейчас вернусь, только провожу до извозчика.
Ковалев подает Рогнеде ее пальто и берется за свою шапку.
— Геша! Лучше бы послать за извозчиком… Или вы, может быть, не боитесь пройти одна, Рогнеда Владиславовна?
Та коротко и свысока ей отвечает:
— Боюсь. Вы скоро, Георгий Глебович?
Ковалев надевает на голову шапку и берется за свое пальто.
— Георгий! Неудобно же оставлять гостей одних, — визгливо настаивает Серафима. — Мамаше будет неприятно, ты должен с этим считаться.
— Нет, я пойду! Я сейчас вернусь, только до извозчика.
— Нет, ты не пойдешь, Георгий! — сердится Серафима. — Дуня, сбегайте за извозчиком. У самого насморк и кашель, а еще хочет провожать. Я тебя не пущу. Ду-ня!
Горничная уходит.
— Ну, делать нечего! — вздыхает Ковалев, стараясь придать своему голосу шутливый тон. — Делать нечего, не пущают…
— А то пойдемте! — тоскливо улыбается Рогнеда. — Хорошенько закутайтесь.
Горничная возвращается:
— Извозчик подан… Проезжал мимо.
— Прощайте!
Рогнеда отворяет дверь и исчезает.
Сидя в санях, она крепко стискивает зубы, чтобы не заплакать. Мороз щиплет уши, жгуче целует в щеки и в нос, а с неба сверкают бесчисленные звезды, как золотые и серебряные цветы, возросшие на темно-синем поле.
— …Что это значит, Серафима? — гневно спрашивает Ковалев, оставшись с женою в передней наедине.
— Геша, миленький! Прости, пожалуйста! Я боюсь, что ты простудишься… Зачем ты ей понадобился? У тебя и так насморк.
— Глупая баба! — бранится Ковалев. — Покорнейше прошу не в свои дела не совать носа. Я сам знаю, что мне полезно и где вред. Идиотка!
