Громов не хмурил брови, не стучал глубокомысленно костяшками пальцев по столу, словно ему было известно что-то такое, о чем собеседник и не догадывался, он не напускал на себя, говоря языком зоны, «умняки», не перебивал Дальского иронически хлесткими репликами, неожиданными коварными вопросами, которые должны, по мнению задающего их, окончательно вывести на чистую воду изворотливого преступника. Но главное, что понял Евгений Петрович и что сразу же страшно обрадовало его, побудило быть предельно искренним, всеми силами помогать следователю — это то, что Громов не считал его заранее преступником, не подгонял все факты и данные под какую-то свою версию. Сергей Ильич и вправду не считал себя вправе обвинить в чем-то человека, пока истина не будет установлена.
Эти дни действительно прошли незаметно для Евгения Петровича. Он видел, понимал, что у Громова уже сложилось определенное мнение о его деле, обо всем, что связано с ним. Но какое мнение? Спросить об этом Дальский не решался даже тогда, когда уже были подписаны протоколы допроса. На прощание Громов пожал ему руку и дружелюбно сказал:
— Ничего пока не обещаю, но проверю все и доложу объективно. Ждите официального ответа.
На следующий день Дальского вызвал Иван Захарович.
— Чует мое сердце, Евгений Петрович, что скоро вы встретитесь с родными краями. Не может, не должно быть такого, чтобы человека несправедливо наказали. Ну, а если порой подобное еще и встречается, то ошибку обязательно исправят. Здесь уже не до чести мундира.
— Благодарю вас за добрые слова, за поддержку, хотя, откровенно говоря, я сам пока слабо в это верю. Очень уж дико все получилось. Вас, Иван Захарович, и подобных вам за человечность никогда не забуду. Никогда…
— Да, ведь у нас и закон такой: пробуждать в человеке человеческое, даже здесь, в тюрьме.
— Но не все так считают, Иван Захарович. А главное, далеко не все живут и руководствуются этим правилом. Я думаю, вы уж меня извините за этот разговор, — Дальский подошел к висевшей на стене карте и показал рукой на то место, где приблизительно находилась колония, — что если в этих учреждениях хотят перевоспитать людей, а задача такая перед ними поставлена, то и здешние условия во всем, в большом и малом, должны способствовать этому. Режим в колонии, конечно, может быть строгим, но человек не должен терять своего облика. Кто-то из классиков говорил: если характер человека создается обстоятельствами, то надо и сами обстоятельства делать человечными.
