Гремели репродукторы, шли бригады. Федор стоял, на плацу и спокойно, твердо, открытым взглядом провожал каждую из них, видел лица друзей и лица врагов. И первых теперь было больше.
Покинула плац группа общественников и тоже направилась в рабочую зону, к станкам и верстакам.
У входа в цех Федора окликнул Дальский:
— Поздравь меня, Федя. В среду ко мне на свидание приезжает дочурка. Ты понял, Юлия приезжает!
А вечером Завьялов получил письмо от матери. Она сообщала, что приезжает, наконец, чтобы увидеться с ним. И тоже в среду…
Два личных свидания в год было положено осужденным, к тому же не исключалась возможность получить поощрительное свидание, если ты хорошо работаешь и ведешь себя безупречно. Но Завьялов этих свиданий не брал — ему просто не с кем было встречаться все эти годы.
Бабушка не перенесла суда над внуком, мать все эти годы находилась на лечении. Но вот теперь она к нему приезжает. Мамочка — только так он называл ее в мыслях теперь. И вслух, когда вдруг на мгновение забудется, вспомнит кажущееся ныне таким далеким прошлое.
Все оставшиеся до свидания дни Дальский и Федор почти не говорили друг с другом, каждого тревожила одна и та же мысль: как пройдет их свидание с близкими. Наконец они решили поговорить, тут же заспорили, но все же пришли к единому мнению — старое при встрече в среду стараться не вспоминать, говорить только о будущем. Накануне свидания Федора пригласил к себе Иван Захарович.
— Мама твоя, Федор, видно, еще плоха. Говорить с ней нужно осторожно, а главное — будь внимательным к ней и нежным.
Майор говорил так, как всегда, спокойно, стараясь уловить реакцию Федора, и видел, что тот с ним соглашается, более того, он и сам уже принял для себя какое-то решение.
— Я не могу быть иным с мамой, кроме меня, у нее никого нет на свете. И обязательно, обязательно пообещаю ей, что сделаю все от меня зависящее, чтобы скорее выйти отсюда и помогать ей… Я… — Голос Федора дрогнул, губы сжались, побледнели. Он повернулся к окну и… ничего не видел.
— Я уверен, что ты прав, Федор.
Утром в среду Федор и Дальский долго парились и яростно терли бока друг другу в довольно приличной колонистской бане.
— О, да ты весь в шрамах, бедняга, — сопел Евгений Петрович, усиленно растирая мочалкой тело Федора. — Иной солдат с фронта меньше дырок приносит. А у тебя?
— Не надо плакать, Евгений Петрович, — перебил Федор чуть ли не причитающего Дальского. — Раны нас закаляют, а шрамы украшают тело мужчины. Так, кажется, говорили спартанцы.
