— Разрешите мне?
Голос принадлежал Завьялову.
Федор вышел на трибуну, окинул взглядом сидящих в зале. На него смотрели сотни глаз, в которых можно было прочитать и удивление, и любопытство, и скрытую враждебность, и неприкрытую ненависть.
— Меня тут знают многие, — не совсем уверенно начал Федор.
— И меня тоже, — хохотнул кто-то в задних рядах, и это признание было по достоинству оценено веселым ржанием доброй половины зала.
— Так вот, — голос Федора зазвучал увереннее, подобные реплики лишь подзадорили его, сделали злее и упрямее, — сегодня я хочу прилюдно сказать, что отныне плевать я хотел на такие рожи, как твоя, — он посмотрел поверх множества стриженых голов в задние ряды, сплошь занятые «колючими» и «пацанами».
— Я долго молчал. Один на один выходил против пауков — кого интересует это насекомое, могу рассказать подробнее о нем в личной беседе — и прочего жульманского шобла[17]. До этого я говорил с ними при помощи трубы, а сегодня говорю, глядя в глаза. Вы — подонки. Что на свободе, что в зоне. И не убивать вас надо, потому, что на новый срок раскрутишься, да и руки марать противно, а лишь презирать. Большего вы не заслуживаете.
В ответ раздались ругательства, посыпались возгласы:
— Шкура продажная! Ментовская рожа!
Федор на секунду остановился и уже не знал, о чем говорить ему дальше.
— Спокойно, Завьялов, спокойно, — услышал он голос Ивана Захаровича.
— Я не шкура и никого никогда не сдавал, — в наступившей тишине произнес Федор. — А меня такие, как вы, сдавали внаглую, меня били, давили, убивали, но я выдержал. И сегодня твердо заявляю, что навсегда порываю с вашими пакостными законами, с вашими подлыми обычаями.
— Хорошо, Завьялов! Так им! Поддай еще… — кричали с мест общественники, заглушая голоса представителей «отрицаловки».
И снова установилась тишина — видимо, слова Завьялова задели тут многих, и не только «колючих». Каждый в этих условиях вынужден был решать такие вопросы, но не всегда находил единственно правильный для себя ответ.
— Сегодня, — продолжал Федор, — прошу общественников принять меня в свои ряды. Вместе будем приводить в чувство тех, кто действует лишь исподтишка, может ни за что унизить человека, готов на любую мерзость, если ему это выгодно, лишь бы «приторчать»[18].
Об одном жалею: слишком уж долго шел я к тому решению. Но все же пришел. Сегодня я начинаю с нуля.
На следующий же день, надев на рукав зеленую повязку члена секции внутреннего порядка, Федор Завьялов вместе с другими общественниками дежурил во время развода на работу. Колонной по пять человек в ряду шли с небольшими интервалами производственные бригады — сплошная серая лента. А на колонистском плацу репродукторы в который уже раз за свою жизнь передавали, как всегда во время разводов, одни и те же марши. Некоторые из осужденных злобно огрызались на эту музыку, большинство слушало ее равнодушно или же со снисхождением все понимающих и потому благодушно настроенных людей, а кое-кто даже подпевал ей и пристукивал в такт ботинками. Последние действия считались неприличными, даже дурным тоном, ибо чему это можно радоваться, идя на работу? Особенно не повезло старинному маршу «Прощание славянки». Как только его не называли! И «К нам пришла славянка», «Иди ко мне, славянка», а один из острословов, сизоносый здоровяк, озаглавил этот марш еще более «поэтично» — «Прощай, сливянка». На этом и остановились, решив, вероятно, что под музыку с таким названием еще куда ни шло отправляться на работу.
