- И вот все говорят, трагедия-трагедия, и я тогда так думал - я сидел перед телеком с банкой пива и был в ужасе. Больше всего тогда я ценил свою жизнь, и у меня по телу мурашки пробегали, когда я представлял, что вот так просто какие-то ублюдки могут лишить меня её.
Он на секунду замолчал.
- Знаешь, Кира, я после того случая почти два года не мог пользоваться общественным транспортом. Никаких поездов. Никакого метро. Никаких автобусов. Я пару раз садился в самолёт - не вплавь же через океан в самом деле - и обливался холодным потом перед регистрацией. Приходилось выжирать пачку успокоительного, чтобы не трястись от страха. Один раз меня угораздило запить таблетки вином, чтобы наверняка - очень стрёмно было. Я проснулся в хвосте салона, развалившись на трёх креслах, укрытый пледом. Я не помнил ровным счётом ничего. Шёл двенадцатый час полёта, а я не имел ни малейшего представления о том, что делал до того, как вырубился. Стюардесса подошла спросить, как я себя чувствую, и сказала, что мне надо извиниться перед кем-то в бизнес-классе. Я не стал уточнять, что я натворил, я просто сходил извинился. За что я извинялся, я не знаю до сих пор. Я задержался в Нью-Йорке на полгода - не переношу этот город - тупо потому что не мог найти в себе сил снова доехать до аэропорта. Мне больше нельзя было пить на борту - стюардесса пригрозила занести меня в чёрный список, если я снова выкину какой-нибудь номер, а не пить, как ты понимаешь, я не мог. Я боялся, что самолёт захватят, что он рухнет в океан из-за ударившей в него молнии или попавшей в правый двигатель вороны, что пилот не справится с управлением или сознательно решит забрать нас с собой в мир иной за компанию, тупо потому что неделю назад от него ушла любимая жена - к лучшему другу, асу военной авиации. Я боялся доверить кому-либо свою жизнь -так дорога она мне была. Я боялся, что отморозки из «Аум Синрикё» снова подбросят пакеты с газом в подземку. Я мог разве что ходить пешком, ведь так у меня был какой-никакой шанс спастись.
- А теперь?
- А теперь я жду того дня, когда это случится снова. И ты знаешь, грешно говорить, но жду с нетерпением, - слова давались Платону с трудом, но он решил продолжить. Платон знал, что я не буду ни осуждать его, ни обвинять в кощунстве. - И вот показывают новости: трупы, кишки, террористы взрывают автобусы, взрывают самолёты, взрывают вагоны метро, взрывают себя на концертах, парадах, в местах большого скопления народа. Зомби-ящик транслирует страдания, мучения, пускает крупный план опухших, зарёванных лиц, направляет камеру на убитых горем вдов; матерей, потерявших сыновей; детей, оставшихся без родителей. А я смотрю на это всё и думаю, вот стоит и воет навзрыд баба в чёрном траурном платке, оплакивает безвременную кончину своего мужа-кормильца, а может, муж-кормилец молился на ночь не о том, чтобы исцелило его от мигрени, а чтобы эту мигрень ему вместе с головой оторвало, чтобы одним разом ему ампутировало не только все конечности, но и необходимость платить по ипотеке, по кредиту за новый кухонный гарнитур, выбранный этой самой ревущей женой, ни дня в своей жизни не работавшей, платить за образование детей-дебилов, которые не смогли поступить на бюджет или выиграть грант, а при этом просят у него денег на новый айфон. Может, этот мужик ненавидел свою работу, ненавидел своего начальника, ненавидел свою тупую курицу жену, пилившую его по поводу и без, но развитое чувство ответственности не давало ему повеситься на хрустальной люстре, выбранной опять же зарёванной безмозглой дурой, которой он тридцать лет назад по пьяни и по огромной глупости пообещал руку и сердце. И сколько в этих вагонах метро с выбитыми стёклами и покорёженными дверями, в развалившихся на части самолётах, обломки которых раскидало в радиусе пары десятков километров, было таких вот мужиков-страдальцев, которые мечтали о возможности переложить ответственность за свою кончину на «Аль-Каиду» или «Исламское государство»?
