Я огляделся вокруг со всё возрастающим удивлением и восхищением. Здесь было «ещё кое-что», как она сказала, – кое-что столь удивительно прекрасное и гениальное, что нечасто встречалось на студиях современных художников. С каким-то недоверием и удивлением я порывисто спросил:
– Это всё ваши работы? Вы всё это сделали сами?
Её прямые брови слегка изогнулись, затем она улыбнулась.
– Будь я мужчиной, я могла бы ожидать подобного вопроса. Но, коль скоро я женщина, я удивлена вашей проницательности! Да, я делаю всё это сама, каждый элемент! Я люблю своё дело! И я весьма ревнива, пока мои работы остаются со мной. У меня нет учителя – я всему научилась сама, и всё, что вы видите здесь, создано моими руками! Я же не м-р Хоскинс!
И она вдруг разразилась смехом.
– Вы написали «Дафну»! – вскричал я.
Она прямо поглядела на меня с долей печали в глубине ясных глаз.
– Да, я написала «Дафну».
– Так почему же… – начал было я в недоумении.
– Почему я позволила м-ру Хоскинсу поставить на ней своё имя? – спросила она. – Ну, он платит мне две тысячи франков за такое позволение, а две тысячи франков – это маленькое счастье для меня и моей матери.
– Но вы же сами могли бы продавать свои картины! – вскричал я. – Вы могли бы заработать кучу денег и заслужить славу!
– Вы так думаете? – и она печально улыбнулась. – Что ж, я раньше тоже так считала, когда-то. Но эта мечта в прошлом. Мне хватает и малых денег, и вся моя натура восстаёт против славы. Ибо женщина в наши дни добивается лишь ложных обвинений и зависти! Я расскажу вам свою историю.
И стремительным движением руки она сорвала завесу, которая скрывала ещё одну картину огромных размеров и великолепно выполненную, на которой изображалась группа диких коней, неистово скачущих вперёд вместе, без всяких сёдел и узды, под названием «Барбери».
– Я написала её, – сказала она, пока я стоял, растерявшись от восхищения, перед смелым и мощным выражением столь сложных объектов, – когда мне было восемнадцать. Сейчас мне двадцать семь. В восемнадцать я верила в идеалы; и, конечно же, в любовь, как часть их. Меня предал один австриец, который изучал искусство здесь, в Риме. Он видел, как я рисовала эту картину, он наблюдал, как я прописывала каждую черту и накладывала каждый мазок. Короче говоря, он её скопировал. Он принёс свои эскизы сюда, на эту студию, и работал вместе со мной – как он сказал, от большой любви, – ибо он желал заполучить точную копию этой работы, которая, как он говорил, меня прославит. Я поверила ему, потому что полюбила! А когда он уже почти закончил свою копию, то забрал её с собой и через пару дней пришёл попрощаться. Он должен был ехать в Вену, как он говорил, но собирался вернуться в Рим через один месяц. Мы расстались как любящие – исполненные взаимной нежности, а когда он уехал, я села за работу, чтобы наложить последние штрихи на свою картину. И когда я всё завершила, то написала одному знаменитому торговцу в этом городе и просила его прийти и вынести суждение по поводу стоимости моей работы. Войдя в комнату, он отпрянул и с упрёком поглядел на меня:
