— Так и быть, подсоблю, дай-ка, — сказал Иван, который за длинную дорогу текст ленинской записки не только разобрал — наизусть выучил. — Слушай и на ус мотай: «Предъявитель сего Иван Лукич Проминский мой старый товарищ по тюрьме и ссылке». Понял? Слушай дальше: «Прошу все железнодорожные и другие организации оказывать ему, — это мне, стало быть, — всяческое содействие и необходимую поддержку»…
Тимофей все еще с недоверием глядел на лежавшую перед ним записку. Неразборчивые слова ее становились постепенно все понятнее, все яснее. Подпись он разобрал уже сам, без помощи Ивана. Прочитал ее вслух:
— «Ульянов-Ленин. Предсовнаркома»…
— Правильно, сосед. Предсовнаркома! — подхватил Иван. — Грамотный ты, погляжу, человек, культурный, не зря целых три класса церковноприходской окончил. Так вот с этой бумагой ехал я обратно — кум королю! Представляешь? Важная бумага!
Тимофей задумался. Еще раз склонился над сверкавшим ослепительной белизною листом. Удивила Тимофея еще одна вещь — как могло получиться, что удостоверение, которое Иван предъявил в дороге небось десятки раз, осталось таким чистым, не захватанным руками бесконечных «проверяльщиков»? Спросил об этом Ивана.
Тот удивился еще больше, чем Тимофей:
— Что ты! Кому предъявлял? Ни разу не показал никому за весь путь. Ни единому человеку, ни-ни! Разве можно? Говорю ж тебе — важная бумага! Хранить буду до края дней.
Когда Ленину доложили, что к нему хочет попасть одна заморская художница, он тяжело вздохнул, с укором посмотрел на секретаря.
— И что же? Вы обещали устроить эту встречу?
— Владимир Ильич, я не могу ни обещать, ни отказать, но художница, ходят слухи, хорошая…
— Значит, я прав — обещали?
— Владимир Ильич, она говорит, во что бы то ни стало должна сделать ваш скульптурный портрет.
По лицу Ленина пробежала тень плохо скрываемой досады. Он даже немного повысил голос, что случалось с ним очень редко:
— Вы же знаете, какое это для меня испытание! Только-только от одного служителя муз избавились — другой на пороге. Я поклялся себе никогда больше не позировать художникам. Все мое существо сопротивляется этому. Это пытка для меня, самая настоящая пытка! А помните, сколько глины он сюда натащил? И все время отрывал от работы.
— Владимир Ильич, эту даму мы предупредили строго-настрого сидеть тихо, вопросов не задавать, не заставлять вас «позировать». И чтобы никакой глины.
Еще один глубокий вздох вырвался из груди Ильича.
