— На дыбу вздень, шкуру плеткой спусти, но правду выбей.
Листок затрясло в побелевшей руке князя, его охватила волной бешенства. Сам бы резал по живому, сам бы жилы рвал. Уму непостижимо: какая-то лошадёнка, какой-то занюханный дьячишка, какой-то мужичонка, случайно притащившийся из вонючей московской деревушки; и вот судьба-злодейка сводит эту троицу вместе, и все его великие мечты, честолюбивые дерзания летят кобыле под хвост! (Александр Михайлович даже не подозревает в этот миг гневного раздумья, что только что родил чеканную русскую формулу, она — «кобыле под хвост» — станет на века преобладающим итогом деятельности большинства российских самодержцев…). Из-за какой-то подлой черни он, великий князь, вынужден трепетать при одной мысли о ханском гневе. Его, законного наследника отческих и дедовых прав, могут повергнуть в прах, в небытие, как раз тогда, когда волей небес, он вознесён на вершину власти!
— Делай что хошь, но правды добейся! — князь бросил листок потерявшемуся Самохвалу, с яростью отпихнул согнутого Дюдко и выскочил из караулки.
Только когда подскакивали к кремлю, Александр Михайлович вдруг вспомнил: образ высокого рыжего арестанта, молчаливо и горько усмехнувшегося на обещание дыбы и кнута, совпал в его памяти с другим образом, мимолетно мелькнувшим в суматохе восстания. С образом того мужика, кто спас его в бою на торговой площади.
Утром, сидя за семейным столом — были там только свои: мать-инокиня Анна, принявшая постриг после убиения в Орде мужа Михаила, жена со старшим четырехлетним сыном на руках, младший брат Константин, и так, кое-кто по мелочи, родственнички — Александр велел позвать думного дьяка и, когда малое время спустя тот явился, сказал ему:
— Там, на дружинном подворье держат дознание над одним… э-э… Одинцом зовут… Передай Самохвалу, пусть живым оставит. Сам говорить с ним буду.
К тому времени Одинца, потерявшего сознание, второй раз сняли с дыбы и отливали водой…
Холодный западный ветер гнал по низкому осеннему небу нескончаемую череду серых лохматых туч. Оголенные рощи, позванивая заледеневшими ветвями, стряхивали на стылую землю последнюю листву. Листья вмерзали в хрупкий ледок дорожных луж, усеивали стерню придорожных полей, чернели, истлевали, уже нисколько не напоминая об ушедшем летнем тепле, а наоборот, навевая безрадостные думы о предстоящей зиме.
— Ух и холодрыга! — сказал вошедший в избу дружинник, присовываясь к большой забеленной печи и грея об её тёплый бок шершавые иззябшие руки. — Слыш, Игнат, там за росстанями народишко какой-то показался, богомольцы, что ли, ползут, не разглядел. Ты сходи, встреть, поспрошай, куда и откуда…
