«Батюшка, надо думать, всё ж надеялся в живых остаться! — князь Александр, опустив поводья и не понукая коня, ехал улицами города, оглядывая разрушения. — Ныне начинают поговаривать, мол, в святые его записать надобно. Святым навеки прославиться, спору нет, вещь приятная, — князь представил, как рисуют во всех церквах на Руси его, Александра Михайловича Тверского, с нимбом над головой. И содрогнулся. — Нет, в другой раз как-нибудь!».
Об это время в тесной караульной избе дружинного двора Степан Самохвал разглядывал приведенного из каретного сарая Одинца.
— Сам сознаешься, или как? — пристав кивнул ярыжке, мол, готовься записывать…
— Лучше б твоя милость мне рассказала: в чем вина моя? — Одинец поискал глазами, куда бы сесть, ноги тряслись от слабости. Мало того, что ослабел от ран, ещё и кормили за эти дни один раз: стражник бросил в кучу арестантов два каравая хлеба. При братской делёжке караваев разбили не одну губу, но, как ни странно, крошечный кусок выделили и лежачему. Каким-то чудом об Одинце были уже наслышаны все узники.
— Ну, что ж… — пристав выложил перед собой на стол малый листок бумаги, только начинавшей входить в оборот, стал читать: — «А прибыл он Алексашка прозвищем Одинец в тферь оружным и конным с московским обозом и на торгу в день успенья на реке изби до смерти татарина почто и случилась замятня».
— Поклёп, — возмутился Одинец, — можно я на лавку присяду?
— Можешь хоть лечь, но после того как всю правду выложишь, — Самохвал, шевеля губами, принялся вновь вчитываться в записку, — сказано: «с московским обозом», а?
Уж в этом-то Сашка признаваться не боялся.
— Это верно. С обозом московского купца Егора Рогули, — сказал он, опускаясь на вожделенное сиденье. Пристав удивленно поднял брови, оглянулся, словно ища причину арестантского нахальства.
— Ты чего? — шепотом спросил он.
— Чего «чего»? — тоже шепотом вопросом на вопрос ответил Одинец.
— Ну…это… чего уселся? — озадаченный пристав осаживающе замахал рукой, останавливая стражника, стоявшего при дверях и уже потянувшегося к торчавшему из голенища сапога кнуту.
— Подожди, — сказал стражнику, — успеется.
— Так я всю правду выложил, — сказал Одинец, кивая на грамотку, — остальное там неправда. Прибыл с обозом, верно, конно и оружно, верно. Признаю. А что, тверские купцы и охранники в караванах инако ездят?
— Оружие-то где твое?
— Потерял, — не сморгнув, на голубом глазу соврал Одинец. Меч он припрятал под стрехой одного из амбаров, присыпав толстым слоем сухого голубиного помета, место надежное. — И меч потерял, и коня. Конь у меня был каурый. Замечательный конь. Таких коней больше не делают. На лбу лыска белая, и задняя правая бабка тоже бе…
