Что я говорю? Кто я? Где?
Впрочем, шок уже прошел, и я прекрасно понимал — что, где и даже когда. Я — я — взвесил на ладони тяжелую пепельницу, чтобы этот плешивый Мильштейн увидел и оценил. Вспомнил, что и в этом жесте нет ничего нового — ритуал бесед был отработан, и каждую ночь я позволял появляться в наших отношениях только одному (не более!) штриху, но именно этот штрих в силу своей неожиданности и отклонения от сценария выводил Мильштейна из себя и позволял мне продвинуться на один небольшой шаг. Шаг — сегодня, шаг — завтра, время есть; из шагов складывается дорога.
За кого я думал? За себя — Лесницкого? Или за следователя МГБ Лукьянова Сергея Сергеевича, тридцати трех лет (возраст Христа, самое время подумать о грехах, а не плодить новые), десять лет в органах, с начала войны, в первый же день призван — одних на фронт, других — сюда. Работа как работа. Корчевать. Потому что социалистическое государство должно быть идеально чистым. Невозможно строить коммунизм с людьми, думающими по-старому и объективно льющими воду на мельницу мирового империализма. Тем более, что этот Мильштейн мне с самого начала не понравился. Гнилой какой-то. Не знаю, каким он был на воле физиком, но здесь, в роли изменника-космополита, он больше на своем месте.
Господи, это думаю — я? Спокойно, я не могу пока вмешаться. Топология Мира оказалась сложнее, чем мне представлялось, и шнур вынес меня — мое сознание или суть? — назад в трехмерие, и опять в прошлое, в сознание Лукьянова, получающего садистское удовольствие от своей благородной миссии, удовольствие, которым он непрочь поделиться со мной, тем более, что и не подозревает о моем присутствии. Но я-то? Неужели могу только смотреть его глазами и думать его (моими?) мыслями, чувствуя себя спеленутым по рукам и ногам, с кляпом во рту, с выпученными глазами — перед картиной, о которой я знал, но никогда не видел и видеть не хотел.
Пятьдесят первый год.
Мильштейн молчал и смотрел на меня, щурясь, знал, что закрывать глаза или отворачиваться запрещено. Молчал долго, я тоже не торопился, допрос только начался, и на сегодняшнюю ночь я никаких серьезных целей не ставил — продолжал изматывать, основное будет через неделю, когда этот типчик захлебнется в болоте невсплывших снов.
— Вы состояли в международном сионистском комитете и хотели захватить власть в стране.
Плечи Мильштейна затряслись. Смеется? Плачет?
— Гос-с-поди, да вы хоть знаете, что такое сионизм? — кричит, это хорошо, значит, почти готов. Можно дать в зубы, чтобы не орал на следователя, но — пусть. Что-нибудь да скажет. — Я физик, поймете вы это когда-нибудь?
