В отличие от отделения в приемном покое дедовщина соблюдалась свято: все выходные и праздники строго являлись участью молодняка. Исключение составляли оперирующие демоны, дежурившие всегда по трое. Из соображений безопасности для собственной задницы заведующие всегда ставили кого-нибудь опытного на каждое дежурство.
Отработав в приемнике уже три года, я хоть и была еще в списках репрессируемых, но дверь приемного покоя перед работой открывала гораздо более уверенно, чем поначалу. Первые дежурства убедили только в одном: шесть лет в институте не научили ничему, кроме теории. Прибавьте к этому мой совершенно неподходящий для врача больницы «Скорой помощи» тощий блондинистый фасад. Каждое дежурство отнимало у меня два совершенно не лишних килограмма и остатки самоуважения. Самый верный барометр – это медсестры. Если слышишь за спиной шипение: «Вот бестолковая, тормозит» – все, это твой приговор. Только отчаянное сожаление о годах студенческой жизни поддерживало меня в этой адской мясорубке: поток колотых и резаных ран, ДТП, инфарктов, инсультов, пневмоний и перитонитов не прекращался ни на секунду, и самым неприятным для окружающих братьев по оружию было твое промедление. Предвзятое отношение коллег подпитывалось как неподходящей для врача внешностью, так и простым отсутствием опыта, потому недовольные взгляды за моей спиной не прекращались. Старшие коллеги старались держаться учтиво, но терпения хватало ровно до двенадцати часов ночи – чем больше всем хотелось спать, тем резче звучали окрики в мой адрес. Переломил ситуацию случай, произошедший через несколько месяцев после начала моих мытарств.
Как-то поздно ночью, в момент редкой тишины, я собралась было хоть ненадолго присесть, но как только в ординаторской закрылась дверь (точнее, в крохотной комнатке для дежурных терапевтов прямо в приемном отделении), послышался визг тормозов. Я прислушалась.
Не «Скорая», только вот к добру или нет, непонятно. Не выйду, пусть сестры сами зовут.
Скрип тяжелых железных дверей, голоса сестер, еще через три минуты в дверном проеме моей каморки показалась голова большой Люсинды, старшей по смене медсестры, ненавидевшей меня больше всех (имела на то полное право: за десять лет в приемнике такие желторотики, как я, только мешали ей работать).
– Елена Андреевна! На выход. Тут, наверное, по вашей части.
Не обращая уже внимания на презрительный тон и открытую без стука дверь, я поплелась в смотровую. Родственники привезли мужчину лет пятидесяти, за окном стоял криво припаркованный джип. Больной скрючился, сидя на каталке, и придерживал руками живот. Лицо, сморщенное в гримасу страдания, серое, в поту. Рядом стояли женщина в белом кашемировом пальто, вероятно, жена, и молодая пара лет по двадцать пять. Часы показывали около двух ночи, помощи ждать неоткуда: все врачи, кроме меня, дежурного терапевта, сидели по отделениям, и вытащить кого-либо в приемник стоило больших усилий.
