— Но если на тебя падет жребий? Если тебя заставят?
Он пытливо смотрел ей в лицо.
— Партийная дисциплина обязывает меня… Я уже тогда не принадлежу себе, — ответила она нерешительно.
— Дисциплина! А толкуете о свободе, — вырвалось у него с горестью.
— Ты мальчик, — попробовала пошутить она. — Ведь нужно же приносить себя в жертву идее, общему благу…
— Опять это общее благо! — воскликнул он. — Но почему же не мое благо, не твое благо, раз оно общее? Общее благо — общий и эгоизм, потому что благо — понятие эгоистическое.
— Есть благо и в самопожертвовании.
Но он уже не мог быть спокойным. Его волновала одна мысль о том, что она может подчиниться, найдет в себе столько силы воли, что подчинится решению этой партии, которая представлялась теперь для него каким-то чудовищем, и пойдет и убьет…
— Слушай, поклянись мне, — сказал он в сильнейшем волнении, — что, если на тебя когда-нибудь падет жребий произвести это… — он хотел сказать «покушение», но сказал, — ужасное дело, ты скажешь об этом мне? Поклянись…
— Но ведь это тоже насилие над свободой! — ответила она, тронутая его волнением.
— Боже мой! — вырвалось у него.
— Успокойся! — проговорила она. — Какой ты нервный! Ничто еще мне не грозит, да вряд ли и может грозить. Я не в боевом отряде. Но, во всяком случае, если бы мне пришлось подчиниться партии, я тебе скажу первому!
Он с чувством пожал ее руку.
— Благодарю тебя! Мне, вероятно, придется скоро поехать на несколько дней в деревню. Мне важно, чтобы я был спокоен за тебя.
— Будь покоен! Поверь, что мне ничто не грозит!
Она улыбнулась. Ее обычная серьезность исчезла в этот миг. На него смотрело доброе, любящее женское лицо.
«Если бы она всегда была такой!» — подумал он. Политика представилась ему тем всепожирающим Молохом, которому приносится в жертву и любовь, и счастье, и жизнь.
Принесли самовар. Аня стала заваривать чай. Самовар тихо мурлыкал, мягкий полусвет электрической лампочки, закрытой красным абажуром, наполнял комнату. Стало тихо и уютно. В незавешенное окно виднелась чуть ли не с птичьего полета освещенная вечерними огнями Москва.
Его беспокойство улеглось. Он теперь сам улыбался Ане.
— Как хорошо! Если бы всегда было так! — вырвалось у него.
Она засмеялась:
— Ты большой сибарит!
— Нет, кроме шуток! Спокойствие, любовь, теплота… что еще нужно человеку? «А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой!» Покой — счастье!
— А это что? — показала она на небо.
Он повернулся к окну. На небе, над Театральной площадью, горела надпись: «Конец мира».
