— Почему?!
— Потому что не нужен я тебе. Такой.
— Какой такой? — воскликнула девушка, хватая Вадима за руки.
— Думал — скажу, что другую полюбил, но нечестно тебя обманывать. Болен я. Неизлечимо болен. В армии облучился. И жить мне совсем недолго осталось. Зачем тебе со мной жизнь свою рушить? Найди другого, здорового. Живи с ним долго и счастливо. А я свои дни короткие у дядьки на Севере доживу. Прощай.
— Едешь-то когда? — тихо спросила Тося, еле живая от обрушившейся на неё внезапной безысходности.
— Завтра, рано утром…
Но завтра рано утром Вадим никуда не уехал…
Сорок дней Тося не плакала. В тень превратилась, от ветра шаталась, на еду смотреть не могла, даже на картошку жареную, которую мать сама готовила («лишь бы поела, хоть немного!»).
Наконец, вечером сорокового дня, уйдя в дальний угол сада, где росла густая малина, Тося легла под кусты и зашлась в рыданиях. Ей было жалко всех и всё. И Вадима, такого молодого, красивого — жить да жить! И его мать, потерявшую единственного сына через десять лет после смерти мужа. И себя, и несостоявшуюся свадьбу, и шесть лет их крепкой дружбы, переросшей в неважно какую — классическую или социалистическую — любовь…
Ей было жалко той мечты, которой она жила ещё три месяца назад, где её любимый с большим удовольствием на лице и смеющимися глазами хвалил её жареную картошку, пропади она пропадом!..
Конечно, пройдёт время — уляжется горе, притихнет боль, появится потребность в дальнейшей жизни. Работа заслонит душевные страдания, общественная жизнь закружит в своей карусели: субботники, походы, концерты художественной самодеятельности, где Тося будет читать стихи о любви, которой лишилась…
После одного такого концерта подойдёт к ней только что отслуживший на Дальнем Востоке моряк-подводник, обалдевший от проникновенного Тосиного голоса, познакомится, пойдёт провожать… А где-то через полгода восхитится жареной картошкой, которую так, как Тося, его мама готовить не умела…
Жарило нещадно. Если бы Тоня не любила тепло, которое на её родине бывало нечасто, она бы уже умерла.
По крайней мере, Люська бы точно умерла. В то лето, когда они поехали на Кавказ, Тоня устала от стонов подружки. Люся от жары становилась капризной и квёлой, оживала только к позднему вечеру. Да ещё в редкие прохладные дни Люська была бодрой и зажигательной, такой знакомой и привычной за двенадцать лет дружбы…
А Тоня жару переносила сносно. Не то чтобы любила, но даже сейчас её организм спокойно реагировал на непривычные плюс сорок в тени. Хотя здесь особой разницы между «в тени» и «не в тени» совсем не было.
