Сесть мне было некуда, так что я остался стоять. Каменный пол был холоден, а я стоял босиком. Была там еще одна дверка, она вела, как я догадался, в спальню царевны.
Она наблюдала за тем, как я осматривался, ясными как у птицы глазами. Ничего разумного мне в голову не пришло, так что я сказал очевидную глупость.
— Ты желала говорить со мной.
Она презрительно сморщилась. — Да, Патрокл, я желала говорить с тобой.
Я подождал, но более она ничего не сказала, лишь изучала меня, барабаня кончиками пальцев по поручню кресла. Платье ее ниспадало свободнее, чем всегда, она не подвязала его поясом, как делала обычно. Волосы были распущены, лишь на висках их прихватывали резные гребни слоновой кости. Она чуть склонила набок голову и усмехнулась.
— Ты даже не красив, вот что забавно. Довольно обыкновенный.
У нее была манера ее отца, сказав что-то, останавливаться, дожидаясь ответа. Я почувствовал, что краснею. Надо что-нибудь сказать. Я прокашлялся.
Она свирепо глянула на меня. — Я не разрешала тебе говорить! — и продолжала смотреть на меня, словно чтобы убедиться, что я не ослушаюсь. — Забавно. Только взгляни на себя, — она поднялась и быстро прошла те несколько шагов, что отделяли ее от меня. — Шея короткая. Грудь узкая как у мальчишки, — она пренебрежительно ткнула в меня пальцем. — А лицо… — она поморщилась. — Отвратительно. И девушки из моей свиты так считают. И даже мой отец согласен. — Ее хорошенькие красные губки разомкнулись, показывая белые зубки. Я никогда еще не видел ее так близко. От нее пахло чем-то сладким, как от цветка аканфа, вблизи было заметно, что волосы у нее не просто черные, а чуть отливают густым коричневым.
— Ну, что скажешь? — она уперлась руками в бедра.
— Ты не позволила мне говорить.
Ее лицо вспыхнуло гневом. — Не будь дураком! — бросила она.
— Я не…
И тут она отвесила мне пощечину. Ее маленькая рука ударила поразительно сильно, так что голова моя мотнулась в сторону. Кожу жгло, а губа больно горела в том месте, куда пришелся ее перстень. Меня так не били с тех пор, как я был ребенком. Обычно мальчикам пощечин не дают, но отцы порой делают так, в знак презрения. Мой вот делал. Сейчас же это меня так поразило, что я не мог заговорить, даже если бы и нашел, что сказать.
Она оскалилась, словно вызывая меня ударить ее в ответ. Когда же она поняла, что отвечать я не буду, лицо ее просияло торжеством. — Трус! Твое малодушие отвратительно. Да ты еще и полудурок, как я слышала. Не понимаю! Почему же он… — она вдруг оборвала себя, и уголок ее рта пополз вниз, будто его зацепило рыболовным крючком. Она повернулась ко мне спиной и замолкла. Я слышал звук ее дыхания, нарочито медленного, чтоб я не догадался, что она плачет. Это было мне знакомо. Я сам такое порой проделывал.
