Мировой фашизм (сборник статей) | страница 31
Европа переходит от культуры к цивилизации в XIX столетии. „С этого момента ареной больших духовных решений становится не „вся страна“, как это было во время реформации, когда, собственно, каждая деревня играла свою роль, а три или четыре мировых города, которые всосали в себя все содержание истории и по отношению к которым вся остальная страна культурно нисходит на положение провинции, имеющей своим исключительным назначением питать эти мировые города остатками своего человеческого материала. Мировой город и провинция, этими основными понятиями всякой цивилизации открывается совершенно новая проблема формы истории, которую мы сейчас переживаем“…[19]
Характеристика этой новой формы весьма сурова. „Вместо мира — город, одна точка, в которой сосредоточивается вся жизнь обширных стран, в то время, как все остальное увядает; вместо богатого формами, сросшегося с землей народа — новый кочевник, паразит, житель большого города, человек, абсолютно лишенный традиций, растворяющийся в бесформенной массе, человек фактов, без религии, интеллигентный, бесплодный, исполненный глубокого отвращения к крестьянству (к его высшей форме — провинциальному дворянству), следовательно, огромный шаг к неорганическому, к концу“…[20]
В мировом городе нет народа, а есть масса. Присущее ей непонимание традиций, борьба с которыми есть борьба против культуры, против знати, церкви, привилегий, династий, преданий в искусстве, границ познаваемого в науке, ее превосходящая крестьянский ум острая и холодная рассудочность, ее натурализм совершенно нового склада, идущий гораздо дальше назад, чем Руссо и Сократ, и непосредственно соприкасающийся в половых и социальных вопросах с первобытными человеческими инстинктами и условиями жизни, ее: „хлеба и зрелищ“, которое в наши дни опять оживает под личиной борьбы за заработную плату, и спортивных состязаний“…[21] — все это признаки завершения, угасания европейской культуры.
Рассуждения Шпенглера примечательны как образец буржуазной идеологии упадочного периода капиталистического развития. В них и сознание кризиса капиталистического строя, воспринимаемого как гибель культуры, и ненависть к мировому городу, арене пролетарской борьбы, и скорбь об авторитетах прошлого, о церкви, династии и других беспощадно разрушаемых пролетариатом традициях. Но в них есть указание и на тот общественный слой, который после войны сделается надеждой буржуазной реакции: почвенное, органически связанное с землей крестьянство. Если добавить, что похоронный пессимизм Шпенглера исключает из числа обреченных на гибель стран — Пруссию, которая, как относительно молодая страна, еще способна оживить мир, соединив истинно-прусский социализм с империализмом „старо-прусских сил“, то в этой идеологии уже намечены основные черты того движения, которое после войны с шумом выступило под именем фашизма.