Мне сделалось так смешно, что я подумал даже показать ей язык, но воздержался.
— Кхи-хи-и, да он еще смеется, смотрите. А ведь краше в гробик кладут! И носик востренький, а и беленький тоже, как булка! Ну, что еще смеешься? Вот умрешь, так не будешь смеяться! Снесем мы тебя далеко и закопаем… А можно с него мерку снять? Ну, протяни ножки, мы тебе хорошенький гробик сделаем, красиво обошьем, тебе хорошо будет лежать… А чего тебе бояться умирать? До семи лет младенец — отрастут крылышки и полетишь прямо в рай, грехов у тебя нет, не то что мы, грешные, тут бьемся, колотимся. По тебе мы и голосить не будем. И за нас и за своих родителей там будешь богу молиться.
— А красочки и кисточки там будут? — спрашиваю я, мне жаль стало красок.
— А как же! Весь рай в цветах: там и горицвет, и синее небо, и баз, и черемуха — все в цвету; а сколько той розы и ягоды! Вишни кисточками навязаны. А кругом калина, малина.
— Ты не про то! — перебиваю я. — Красочки, что по бумаге рисуют, и бумага там есть?
— Бумага? Вишь ты, бумаги захотел… У бога всего много. Попросишь бога, и бумаги даст тебе.
В это время в дверь вошла маменька. Химушка вдруг с испугом отскочила от меня и, как виноватая, стала прятать мерку за спину.
Маменька сердито оглядела ее:
— Тебе тут чего надо? Что ты здесь делала?
Химушка онемела и не отвечала.
— Маменька, — заступаюсь я, — она добрая, она мне гробик сошьет.
— Какой гробик? Кто ее просил? Сошьет!
— Прости, Христа ради, Степановна: все говорят, что Илюнька ваш кончается; я пришла попрощаться с ним, а Алдаким Шавернев называется сделать гробик… А он вишь еще смеется. Только смотрите, Степановна, как у него носик завострился; не жилец он на этом свете… уж не сердитесь…
Химушка была прогнана, и маменька прильнула ко мне и стала тихо всхлипывать:
— Так нешто ты умрешь, Илюша? — И разрыдалась и обдавала меня своими теплыми слезами.
— Не плачьте, маменька, — утешаю я, — все говорят, что умру: носик у меня завострился; а Химушка добрая, она сошьет мне хорошенький гробик. И меня отнесут, где дедушка и бабушка лежат, где мы катали красные яички на их могилках, я знаю дорогу туда, я сам один дошел бы.
Но я не умер, несмотря на верную примету завострившегося носика.
Вероятно, была уже вторая половина зимы, и мне до страсти захотелось нарисовать куст розы: темную зелень листьев и яркие розовые цветы, с бутонами даже. Я начал припоминать, как это листья прикреплены к дереву, и никак не мог припомнить, и стал тосковать, что еще не скоро будет лето, и я, может быть, больше не увижу густой зелени кустарников и роз.
