Луиза лежала, наполовину вывалившись из кареты, окаянный Jean de Paris сидел на карете и держал ноги Луизы, а между ними — скрипку, на которой наяривал La Fidelt’y Канне[232].
Юбки и исподнее Луизы ниспали, обнажив ее сокровенные прелести.
Осатаневший Хильдебрант пригвоздил луизины юбки и исподнее казацким копьем к земле и проповедовал: «Nous jouissons, et s’il plait au Seigneur, notre posterité la plus гесu1éе jouira la prosperité de la sainte liberté qui nous est éсhuе en partage[233]». Возле него стоял на коленях Будеус и трубил прямо Луизе в вагину: «Как три рыцаря из ворот выезжали», и, когда отнимал трубу от своей пасти, декламировал:
«В основном люди, — говорит аббат Мабли[234], — несчастны лишь потому, что они слишком глупы, чтоб не пренебрегать блаженством, которое им на своих путях предлагает природа (id est! обнаженная потаскуха!), и предпочитают гоняться за химерами собственных страстей...»
Бек обнажил Луизе грудь и одну половину покрывал поцелуями, а у другой, где в страхе билось сердце, держал шпагу и выкрикивал:
Suum cuique!
Omne tulit punktum!
Паулини же, тот, который с пистолетом, раздвинул ей ноги и, не произнося ни слова, так хорошо ей себя отрекомендовал, что я поняла: напрасно было бы в этот момент взывать к их человечности...
Как потом я услышала от Луизы, Хильдебранд и Будеус, Паулини и Бек устроили между собой дуэль — и незаряженный пистолет Паулини расправился со шпагой Бека даже лучше, чем труба Будеуса с проклятым казацким копьем, почти как Идоменей[236], когда он чуть было не проткнул божественную руку Ареса; и единогласным решением прелести Луизы ему были предоставлены первому.
Потом Паулини удовлетворил свою похоть, за ним трое остальных сделали по очереди то же самое — а когда и они насытились, и Жан фон Пари уже спускал штаны, мы решили, что пора поспешить бедняжке на помощь.
Во все горло мы закричали: «На помощь! На помощь!» Разбойники вскочили на лошадей, а твоя мать, дорогая Мальхен! очнулась в объятиях подруги...
