- Море пошлости, - сказал он про статью Мара в "Литературной газете", которую ему почему-то прочитали вслух.
Пошлость для Гроссмана - как антижизнь.
- Когда человек живет и мучается, - говорил Василий Семенович, пошлость в литературе убивает его жизнь, растаптывает ее.
В один из тяжелых дней, вероятно, уже за десять или двенадцать дней до конца, я все часы своего "дежурства" читала ему вслух запись процесса Бродского, сделанную Фридой Вигдоровой. Он (что бывало редко) повернулся лицом к стенке, и я не видела, дремлет ли, слышит ли. Но догадывалась, что слышит, потому что ни разу не прервал - ни стоном, ни кашлем (а это трудно).
Когда я кончила:
- Я как будто провалился в туман, но слышал все, каждое слово.
Потом, помолчав:
- Бедный мальчик... Как это навалилось на него...
В это время вошла сестра - толстая, мрачная и злая.
Она что-то резко сказала Василию Семеновичу. После ее ухода:
- Она разговаривает со мной, как судья с Бродским...
И снова:
- Бедный мальчик...
Сострадание острое, понимание чужой беды. И вместе с тем жажда жизни, огромный интерес ко всему, что составляет жизнь. Чувство мощное, человечное, всегда одухотворенное его неповторимой мыслью.
- Как Некрасов? - спрашивал он.
И в ответ на мои слова об очередных "неприятностях" один раз сказал:
- Нет, все-таки он счастливчик...
И добавил:
- Его печатают.
В другой раз сказал, что он порвал с литературной средой и многими старыми друзьями, которые, испугавшись "катастрофы с романом", перестали к нему звонить и ходить, обнаружив вдруг совершенно неожиданно, что у него "ужасный характер" и он почему-то "всех должен спустить со всех лестниц". Это я слышала от него еще на Беговой в его квартире на первом этаже.
- Анна Самойловна! - говорил он. - Вы можете представить себе, чтобы я кого-нибудь спустил с лестницы?
Я прямо ответила, что не могу, и добавила: если он меня не спускает с лестницы со всеми "редакционными замечаниями..." Но он заметил, что редакторов он вообще мог бы спустить... Но для меня делает исключение.
Скажу откровенно, тогда я думала, что же это за люди были. Ведь до сих пор ползет эта злая молва: у Гроссмана был тяжелый характер.
Ничего подобного! У него был прекрасный характер - благородный и добрый. Только он не выносил вранья, подлости не выносил и был настоящим мучеником. А характер был могучий и не под силу только пигмеям. Всю меру его тогдашнего одиночества я смогла понять только с годами, с течением собственной жизни.
