— Привет! — говорит он ему.
— Привет! Огонь есть?
— Мои сорок? Лады?…
Киваю, Ленька достал зажигалку и дал мне прикурить, я затянулся и дыхнул на Леньку. Он повел носом:
— Дай на закрутку!
— Не дам, сорок твои, а больше не проси…
Ленька понял, что ему больше не обломится, замолчал, сопит носом, ждет. Сделав несколько затяжек отдаю ему цигарку и говорю:
— Пока, я пошел, дела…
Ленька мотнул головой и полез в развалину, чтобы покурить одному. Отойдя немного я услышал вскрик, а потом вой. Леньку я встретил через несколько дней. Вместо рта сплошная болячка, но глаза целые, злые, страдающие. Из болячки шипящие звуки:
— За что? Зачем? Эх ты…
Я напомнил ему, за что и предупредил, что мне гадить нельзя, я отвечу и отвечу жестоко. На что услышал ответ: «Ты Фашист…» и пошел Ленька прочь, и мне его стало вдруг очень жалко. Ленька больше никогда не подходил ко мне, и это его молчаливое презрение больно било по мне. Я пытался найти пути примирения, но Ленька так и не простил меня. Убило его, наверное, году в 46-ом. Он ушел из жизни, не простив меня.
Ученикам школ в конце 1944-го года администрацией были выданы подарки из Американской помощи, не в школе, а на производстве родителям. Мне достались две пачки яичного порошка, банка тушенки, банка сыра с изюмом и… штаны. Штаны без карманов, но с нагрудником, как у комбинезона, а на этом нагруднике один большой карман. Штаны ношеные, штопаные, но чистенькие. Носил их какой-нибудь американский мальчуган или девчонка. Штаны эти больше смахивали на девчоночьи. Светло-коричневого цвета, почти желтые, как яичный порошок. Я наотрез отказался носить эти штаны. Бабаня взялась эти штаны перешивать. Вшила им пояс, врезала карманы, к штанинам пришла манжеты, в общем, получились настоящие брюки, как для взрослого. Но, несмотря на эти переделки, я носил их изредка, старался избегать ходить в них. Такие штаны были только у меня, и я был слишком заметен в этом маленьком городке, и на рынке появляться было небезопасно. Тут на базаре прислуга районной элиты меняла американскую помощь на золото и дорогие вещи голодных аборигенов. Глупцы эти аборигены, не понимают цену золотых вещей и меняют золото на еду, что с них взять с дикарей! Меня еще тогда занимали вопросы: почему сын и дочь директора школы переходили из класса в класс с одними пятерками, а отвечали у доски тогда, когда хотели, и знаниями далеко не обгоняли нас, а были вровень с нами, иногда даже и хуже нас. Почему все восхищались ловкостью и подвижностью сына прокурора, когда он разбивал окно в школе, а меня за это же самое окно нещадно драли? Почему детей начальников за их шкоды не наказывали, а любовались ими, а нас называли хулиганами? Почему? Да вот поэтому самому мы их и драли на улице нещадно, сравнивая в правах. Они ненавидели нас, а мы их презирали за их неприкосновенность и особливость от нас.
