Из лагерей вывозят и сжигают немецкое тряпье. Тиф. Охрана солдат (доходяги из выздоравливающих) ворошит горящее тряпье палкой, отходит перекурить. А мы, скрываясь за дымом, подбираемся к костру и выхватываем, что не занялось пламенем, что еще целое. Это всегда удается, т. к. привозят тряпье тюками: френчи, брюки, белье, шинели — но шинели мы не берем. Несем добычу домой, а уж дома Мать эту вшивоту в бак с золой и кипятит все это два-три дня. Что поцелей приводится в товарный вид и на базар, ну а похуже латается для себя и перешивается по росту. Вши кормят нас, мы кормим вшей. Такая жизнь.
Умер Васька Баба (Бабкин). Тиф сегодня косит всех подряд, вымирают целыми семьями. Уже не один мой знакомец умер от тифа. Был такой случай — я нашел нож. Нож такой заковыристый, какого нет ни у кого. С вилкой, с ложкой, с ножницами и еще с десятком всяких инструментов. Пришел я в свою кодлу, подсел к ребятам и с выебистым видом достал этот нож, стал стругать палку, показывая всем, что я не я… Ребята поняли, что я выпендриваюсь и промолчали, показывая полное презрение ко мне. И тут подошел Васька Баба, а он был старше нас. Лет ему было уже, наверное, 16 — 17. Забрал он у меня этот нож, а мне швырнул задрипанный садовый, кривой, самый неходовой у нас. Кодла не пошевелилась! Васька не посмел бы бросить вызов нам всем, но… тут такой момент он не упустил. А мне на всю жизнь был урок. Не дело бахвалиться перед всеми, если сам еще слабак. И вот нет больше Васьки. Жалко его? Наверное, но мы черствые. Война притупила нас всех, и на смерти мы нагляделись уже достаточно. Она не отходит от нас.
За городом стоит батарея тяжелых пушек, хочется стрельнуть, но нет силы зарядить. Уговариваю своих. Накатываем снаряд на палки, подтащили и накатили его в лоток, потом всей кодлой досыльником загнали его в ствол, закрыли замок. Стали конаться, кому первому дергать за шнур, ведь выстрел-то один, а нас много. Ну, выстроились и взялись за шнур в порядке очереди и по команде «раз-два-три» дернули шнур. Пушка ахнула, присела, а мы в разные стороны бежать. Стрельнуть-то стрельнули, а куда смотрит ствол — не посмотрели. А мы натолкали в казенник полный ассортимент порохового заряда — пушка была раздельного выстрела. А сколько мы в те годы покидали мин! Стоит в окопе труба, а рядом коробка с минами, ну и пуляешь, пока есть что. Кончились, пошли дальше. Стреляли даже из противотанковых ружей, правка всего один раз. Ружье привязываешь к чему-либо, на крючок петельку от веревочки, ну и шмаляешь. Были и казусы. Однажды кто-то фуганул мину издалека, а мы были рядом с ямой с трупами. Яма была чуть присыпана землей. Земля потрескалась, и из трещин тянуло тяжелым удушливым смрадом. Так вот мина и угодила прямо в эту яму. Осколками нас никого не задело, но ошметками гнилой человеческой плотью попачкало основательно. Бежали до воды, чтобы отмыться, по-моему, в какой-то пруд на Царице, а может и до Волги, хотя вряд ли, вонища от нас была такая… Всю неделю преследовала эта трупная вонь, сядешь за стол, а в глазах студенисто-зеленые ошметки и вонь, и тянет на рвоту. Удивительно, но сильнее всего впитывают и сохраняют трупный запах наши советские деньги, насчет немецких не знаю, мы их не брали. А вот наши деньги очень долго хранят запах своего разложившегося хозяина. С этим приходилось сталкиваться и не раз. А почему так?
