— Что ж, раз вы, Сильвия Саттертуэйт, так хорошо знаете своего супруга, то почему так и не научились жить с ним в мире? — спросил отец Консетт. — Недаром говорят: Tout savoir c’est tout pardonner[7].
— Это неправда, — сказала Сильвия. — Когда узнаешь о человеке все, становится скучно... скучно... скучно!
— А как вы ответите на его телеграмму? — поинтересовался отец Консетт. — Или вы уже ответили?
— Я подожду до понедельника: пусть поволнуется. Заодно и проверим, отправится ли он в путь во вторник. Вечно он носится со своими сборами и отъездами, как курица с яйцом. В понедельник я напишу ему: «Ладненько» — и ни слова больше.
— Зачем же отвечать ему так вульгарно? — спросил священник. — Ведь вам это совсем не свойственно. Пожалуй, речь — единственное, в чем не проявляется ваша вульгарность.
— Благодарю! — сказала она, забралась с ногами на диван и устроилась на нем, закинув голову так, что ее красивый «готический» подбородок смотрел в потолок. Она очень любила свою шею — белую и очень длинную.
— Знаю, вы — красивая женщина, — сказал священник. — Многие мужчины завидуют вашему мужу. Я это вполне допускаю. Многие, глядя на вас, начинают грезить о сказочных наслаждениях, о том, чтобы погрузиться в волну ваших красивых волос. О наслаждениях, которые им не суждено изведать.
Сильвия оторвала взгляд от потолка и задумчиво посмотрела темными глазами на священника.
— Мы несем свой крест, — сказал он.
— Я не знаю, почему выбрала именно это слово, — сказала Сильвия. — Но слово только одно, значит, телеграмма обойдется всего в пятьдесят пфеннигов. Едва ли мне удастся пошатнуть его показную самонадеянность.
— Мы, священники, несем свой крест, — повторил отец Консетт. — Священник может жить в миру, но он обязан с этим миром бороться.
Миссис Саттертуэйт сказала:
— Отец, выпейте чашечку чая, пока он горячий. Сильвия, наверное, единственный человек во всей Германии, который умеет заваривать чай.
— Да, священник всегда в воротничке и шелковом нагруднике, и люди ему не верят, — продолжил отец Консетт. — А ведь он знает о человеческой природе больше, чем вы все. В десять... нет, в тысячу раз больше.
— Не понимаю, — благодушно сказала Сильвия, — откуда вы, сидя в своих трущобах, можете что-нибудь знать о Юнис Вандердекен, о Элизабет Б., о Квини Джеймс или о ком-нибудь еще из моего круга? — Она вновь поднялась с дивана и теперь подливала сливки священнику в чай. — На секунду представлю, что вы сейчас не делаете мне выговор.
