Меня пробрал озноб, тело покрылось гусиной кожей, Анька что-то говорила мне… Отвечать не хотелось, душа размякла, хотелось плакать. И я чувствовала, как оголяется моя собственная душа, сбрасывает шелуху. Я читала еще много стихов Ахматовой, читала «Из логова змиева, из города Киева» Гумилева, «Черты лица искажены» Мандельштама, рассматривала рисунок Модильяни и скульптуру, где Ахматова вполоборота смотрит на зрителя. Но процитированное мною стихотворение никак не шло у меня из головы. Я знала его наизусть еще со школьных времен, оно никогда не входило в список моих любимых, — а тут вдруг засело аж камнем в горле. Чтобы не разрыдаться, мне надо было выйти на свежий воздух, опять попасть в суету повседневной жизни, снова раствориться в киевской атмосфере беспечного безвременья. Я обернулась к Аньке, она уже все обошла, все прочитала. Тогда я дотронулась до ее руки, и мы вышли из музея.
Вниз по Андреевскому спуску расположились палатки с сувенирами и магнитами для туристов, значками эпохи Советского Союза. Вдоль всей улицы на стенах домов и на заборах висели десятки, а, может, и сотни картин на продажу. Городские церкви, утопающие в зеленой листве, натюрморты с алыми маками, яркая абстракция, таинственный зыбкий космос. Творческий Киев вышел сюда показать гостям свое Божье дарование. Смотрите, говорил он, как я щедр и богат, как я встречаю приезжих, как много в недрах моих самобытных талантов. Рядом на раскладных стульчиках, щурясь от мягкого осеннего солнца, сидели продавцы этих сокровищ. Все они были очень колоритные: старый художник в узких джинсах и малиновом берете, полная женщина в восточных шароварах и высокой цветастой чалме, продавцы стимпанковских украшений в дредах; торговец советскими радиоприемниками и телефонами с буденовкой на голове. Мы медленно шли между ними, наслаждаясь хорошей погодой, живописью и тем, что не нужно о чем-то думать, не нужно спешить или поддерживать беседу. Мы подошли к прилавку с советскими значками и открытками. Открыток было очень много, продавщица сложила их в картонные коробки из-под обуви. Они торчали оттуда стопками и подглядывали за прохожими глазами Ленина и Гагарина, краснощекого Деда Мороза и глазницами старинных дворцов. Мы долго копались в них, я уронила несколько открыток, их подхватил ветер, и мы со смехом и извинениями некоторое время носились, подхватывая их с брусчатки. Анька купила мне в подарок копию фотографии Булгакова 1928 года. Черно-белый Михаил Афанасьевич, серьезный и в шляпе, смотрел мне в глаза и мягко говорил: «Сударыня, счастье — как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы — как вспоминаешь о счастье, о, как вспоминаешь!» А потом фотография подмигнула мне и улыбнулась. Что он хотел сказать? На что намекал мне? Неужели я, как тот дряхлый старик, который вечно ищет свои очки, а они у него на носу?
