В «Крестах» она оказалась трехсотой, точно не успеет, но всё равно будет стоять. Серый хвост таких же, как она, женщин в старых пальто, выцветших платках со скорбными запуганными лицами и синими поджатыми губами. Очередь с запахом старья и валерьянки, которую пили эти женщины, когда им становилось совсем уж плохо. Прошло несколько часов, Ахматова покачнулась, перед глазами всё поплыло, кто-то поддержал ее, она услышала шепоток в очереди: «Ахматова!.. Это Ахматова!» Какая-то женщина подбежала, взяла ее под руку: «Вам плохо?». «Благодарю вас, немного голова закружилась». Женщина продолжала шепотом: «Вы знаете, я вас читала, у меня есть ваш сборник, я помню вас по „Бродячей собаке“, мы бывали там иногда с мужем». Ахматовой стало немного неловко, она перевела разговор: «А у вас кто здесь?» «Муж, он филолог. Вы знаете, никогда ничем, кроме книг своих, не интересовался, ни на какие встречи и собрания никогда не ходил. И вдруг забрали, — она, забывшись, повысила голос, — объявили неблагонадежным за преклонение перед искусством Запада!» Ахматова кивала, она слышала подобные истории сотни сотен раз за последние годы, с тех пор, как арестовали и расстреляли Гумилева, когда она не знала, что надо делать, впервые столкнувшись с безумием и бесчеловечностью государственной машины. А потом покатилось: первый арест сына и Пунина, обыск в квартире Мандельштама у нее на глазах — и последовавший за этим его арест. О, она знала и сама пережила истории всех этих женщин! Вдруг сзади кто-то тихо-тихо сказал ей на ухо: «А стихи об этом вы написать можете?» И Ахматова внезапно осознала, в чем ее миссия: «Могу!» — ответила она.
Она не писала тринадцать лет. Тринадцать лет! В 1925 году на ее имя был наложен неофициальный запрет. Ахматова подверглась критической травле. Череда статей заклеймила ее поэзию как вредную, потому что она ничего не писала о труде, коллективе и борьбе за светлое будущее. Ее не поддержали ни бывший ее муж Шилейко, не признававший в ней поэта, ни нынешний Пунин, не переносивший, когда к ней приходили гости из литературной среды, и она говорила с ними о литературе. Её просили почитать стихи, а Пунин отсылал ее на кухню чистить селедку. Это были тринадцать лет ежедневной потери себя, загнанности и бессилия. Годы нищеты и зависимости от Пуниных.
Хотя нет, в начале тридцатых было счастье, была любовь, тогда Ахматова говорила до безумия влюбленному в нее Пунину: «Ты иногда мне ближе, чем я сама себе». А он писал в своих дневниках: «…мир мой люблю тобою, Ан», «…ты, как то, что делается днем — светом, а ночью — темнотой». За 15 лет в их отношениях было все, что свойственно ординарной психологической драме. Ее измены, о которых она почти всегда сообщала ему. Его ревность, требования. Его измены, интриги, умолчания, откровения, слезы, истерика, дружеская забота, тихая близость, упреки, прощения. Пунин назвал эти годы «пятнадцатилетним боем». Он, — блестящий искусствовед, определявший подлинность произведений искусства безошибочно, точнее, чем хозяин антикварной лавки, — он всегда чувствовал себя второстепенным по отношению к ней, свою жизнь — второстепенной по отношению к ее жизни. Но он не мог без нее, ему были необходимы ее короткие фразы и дикий ум. Ахматова была гораздо более сильной личностью, чем Пунин. Она была режиссером их отношений, а он, с одной стороны, не мог дышать без нее, а с другой, — всё время пытался выйти из-под ее тени. Ахматова ночами переводила ему с французского статьи по искусству, — и оставляла за собой право считать его всегда виноватым. Ведь Пунин так и не женился на ней, оставаясь мужем оскорбленной жены в соседней комнате.
