из Фонтанного дома. Уже несколько месяцев почти каждый день она ходила этой
дорогой по направлению к «Крестам», ходила как на работу (Ахматова усмехнулась этой мысли, потому что на работу она никогда не ходила, тот год службы в библиотеке Агрономического института был не в счет, потому что жила она в том же здании, через коридор от библиотеки). Была серая грязная осень, Анна шлепала растоптанными ботинками по лужам, глядя под ноги, но ничего не видя. Ее шатало от голода: последние годы Пунины (гражданский муж Ахматовой и его законная жена, с которой они жили в одной квартире) при каждом удобном случае упрекали ее в дармоедстве, — и Ахматова перебивалась уже давно чаем, чаще всего без сахара, и черным хлебом. «Как мне съехать от них? И куда? Главное, — куда?» — она опять и опять пыталась найти решение, но была так подавлена, что у нее не было сил додумать эту мысль до конца. Ехать было некуда, собственного жилья у нее никогда не было. Она бесконечно устала от измен Пунина, его упреков в ее житейской беспомощности. «У Пунина две Анны в доме — и одна из них — Ахматова… на шее». Она знала эту шутку, распространенную среди их знакомых. И еще она чувствовала, как с новой силой Пунин начал тяготиться ею сейчас, после ареста Лёвы, как испугался, что скоро и за ним придут из-за связи с нею и всей этой «гумилёвщиной».
Над ухом резко взвизгнул клаксон, она вскинула голову и отшатнулась. Мимо промчался автомобиль, обдав ее грязными брызгами. Ахматова, огляделась — и поняла, что, задумавшись, сошла с тротуара. Она отряхнула пальто и посмотрела вперед: много ли еще осталось идти, — и тут увидела, как из-за поворота ей навстречу вышли две фигуры. Неужели! Легок на помине! Тот, кому она подарила пятнадцать лет своей жизни, о ком только что думала, всё еще ее гражданский муж Николай Пунин шел под руку с Тотей, той своей ученицей, сотрудницей Эрмитажа, с которой, как он клялся Ахматовой, у него всё кончено. Они тоже увидели ее и, не останавливаясь, внезапно кинулись в какую-то пивную. «Боже, боже, — Ахматова прислонилась к фонарному столбу, — какое унижение! Какое жестокое наказание, Господи! За всю мою грешную молодость, за все несчастные любови мои, за измены мои! Прости! Прости!» Она продолжила путь с прямой спиной. К горлу подкатывали слезы. Она не давала им вылиться, направляя свои мысли в другое русло. Она думала о Лёве, о несчастном мальчике, ничуть не виноватом в том, что он был сыном злосчастного Гумилева и несчастной Ахматовой. Корила себя, что не могла спасти его, — и оправдывалась перед собой, что сделала всё, что могла, — а, может, и больше. Думала о передачке, которую еле наскребла, но которая, как она реалистично понимала, вряд ли попадет ему в руки. Пытаясь размышлять обо всем этом, Ахматова ускоряла шаг, и скорость придавала ей решимости. «Сегодня, сегодня!» — чеканили ее сбитые каблуки.
